Конечно, я не пошел ни на какую работу, хотя срочный заказ у меня действительно был. Зашел в «Суок» – маленький ресторанчик, вызывавший у меня трогательные детские воспоминания. Он был оформлен, как цирковая кибитка, а стены украшали мастерски выполненные рисунки из первого иллюстрированного издания «Трех толстяков» – гимнаст Тибул, доктор Гаспар Арнери с ретортой в руках, смешной учитель танцев Раздватрис, летящий на разноцветной связке воздушных шаров. И, конечно, девочка со странным именем Суок, стоящая на шаре. Я сел напротив этого рисунка, заказал себе водки и вперился в голубовато-розовый рисунок. После трех рюмок, которые я ничем не закусывал, девочка-кукла показалась мне объемной, а выражение лица – живым. У нее были рыжие локоны и зеленые глаза, она смеялась. После четвертой рюмки я понял, кого она мне напоминает. Это была Лика…

Я вдруг подумал, что все равно любил бы ее. Она мне выпала как жребий – не тогда, так теперь. Я бы все равно любил эту девочку, но по-другому. Я уже любил ее тогда, в первый же момент, когда узнал, что у Лизы есть ребенок. Конечно! Я любил бы ее в любом случае, и от этого никуда, видно, не деться. Значит, так тому и быть. Я буду любить и беречь ее. И уж если Лиза присутствовала в моей жизни до сих пор, как фантом, – теперь я реально приблизился к ней. Я смогу быть рядом. И, может быть, это даст мне возможность наконец-то успокоиться.

А потом я думал только о Лизе. Она мало изменилась. Более того, она оказалась из тех женщин, которым время не помеха. Наоборот, ее черты обострились, и еще ярче проступила на лице вся сущность натуры – яркой, неповторимой, достаточно жесткой и бесконечно притягательной. Такое лицо могло быть у Медеи, у Медузы Горгоны, у Суламифи. Ей подходила каждая строчка «Песни песней», я тужился вспомнить, что там было о «меде и молоке под языком», и меня охватывала все та же дрожь. Она, конечно, не узнала меня. Я был всего лишь эпизодом в ее жизни. Жаль, что так же не случилось со мной…

…Суок сошла со стены и уселась напротив, она двоилась в моих глазах, и от этого ее губы казались размазанными, а глаза – косящими и лукавыми.

– Скучаем или грустим? – спросила Суок.

– Пьем, – ответил я, подвигая к ней вторую рюмку и наполняя ее до краев.

Суок выпила почти залпом и откинулась на стуле, выставляя напоказ ноги в черных сетчатых чулках. Я протянул ей сигареты и щелкнул зажигалкой.

– Будем дружить? – спросила Суок. – Ты с деньгами?

Я похлопал себя по карману.

– Отлично! – обрадовалась Суок. – Я тебе нравлюсь?

– Не знаю… Какая разница?

– И правда, никакой! – еще больше обрадовалась Суок. – А вот ты мне нравишься. Сразу видно, приличный человек. Только больше не пей, а то ничего не получится.

– Да и так ничего не получается, – отмахнулся я.

– Ты что, импотент? – всплеснула руками Суок.

– Почему? – не понял я. – При чем тут это?

– А-а… Тогда зря расстраиваешься! У кого сейчас что получается? Фигня одна! Вот ты такой классный мужик, а сидишь в одиночестве, грустишь, водку глушишь… Тоска. Чего тебе не хватает?

Да, мне хватало всего. У меня была интересная работа, хорошая квартира, здоровые родители, студенты, которые меня обожали, женщины, готовые быть со мной по первому зову, необременительное одиночество, насыщенное прошлое. Теперь все могло измениться в еще более оригинальную сторону – у меня будет жена, дети, дом, и я, скорее всего, заведу рыбок и собаку. Я посмотрел на Суок.

– У меня все есть. И все это вроде бы – не мое…

– Не поняла! – Суок приблизилась, положила локти на стол и уставилась на меня двоящимися зелеными глазами.

– Ну… Так бывает: жизнь дала сбой в самом начале. Будто бы, как в компьютере, – нажали не на ту клавишу, и с того момента картинка сбилась, пошла знаками… И все!

– Пожалуй, я тебя понимаю, – задумалась Суок. – У меня так тоже было. Я это называю «если бы не…»

– То есть?

– Господи! Ну, вот тебе пример: если бы меня не трахнули в восьмом классе, я бы сейчас… скажем, сидела в твоем офисе и парила бы мозги твоим бизнесменам. У тебя ведь есть такая должность?

– В общем, да.

– Ну вот. А сколько таких «если бы» у каждого из нас! Ну и что же теперь? Помирать?

Она была права. Ее размазанные губы источали истину, сермяжную правду, она казалась мне доброй феей, сошедшей со своего облупленного шара. Из ресторанчика мы вышли вместе. Мне не хотелось вести ее домой, я снял номер в гостинице. Посреди ночи, когда она спала, я ушел, оставив на постели деньги. Это была не Суок.

Я понимал, что с этого момента судьба подкинула мне еще одно «если бы» – но оно, скорее всего, относилось больше к Лике, чем ко мне: если бы я не поплелся за ней…

– Свадьба и похороны – вот два спектакля, в которых главные «виновники» не играют никакой роли! Это – коллективный труд, иллюзия участия в ритуале, где нет места мыслям об истинном назначении этих обрядов. Какое дело возбужденной публике до парочки, сидящей за столом и периодически поднимающейся по сигналу: «Горько!» – это всего лишь сигнал выпить. Бр-р-р… Хорошо, что мы уехали. Хорошо, что мы можем видеть море из окна и вот так лежать, не думая ни о чем.

– …?

– Похороны? Разве ты не чувствовал, как это ужасно, когда на тебя смотрят, как на куклу? И ты не можешь протестовать против этого созерцания. И разве тогда приходит осознание потери? Похороны – это тоже коллективный труд, в котором накрывают столы, сообща чистят ведрами картошку, лепят пирожки. И за всем этим невозможно сосредоточиться, подумать о главном. Кто все это придумал? Смерть и любовь – две тайны, в них нет места посторонним!

– …!

– Конечно, мой любимый! А ты думал, что я – наивная девочка, которая ничего не читала, кроме сказок братьев Гримм. Ты даже не представляешь, какая Вселенная крутится в моей голове. Иногда мне становится даже страшно. Поэтому я так счастлива, что ты – со мной, ты спасешь меня, и я не буду больше думать о страшном.

– …?

– Не знаю, почему я думала обо всем этом с детства… Наверное, надо мной в какой-то момент раскрылось небо. Не понимаешь? Попробую рассказать – я об этом еще ни с кем не разговаривала… Тебя ждала. Однажды – тогда мне было года три – я сидела на полу в нашей маленькой комнате (мы тогда жили в коммуналке) и пыталась что-то рисовать. Свет падал так, что все мне казалось ярким и контрастным, как на картинах импрессионистов (тогда я, конечно, не могла знать, что они существуют!): синий дощатый пол (тогда он был свежевыкрашенным и блестел на солнце, как лед), оранжевые цветы на занавесках, белые стены (мама всегда любила чистые цвета). В ровном прямом луче, проникающем из окна, плясали золотые балерины… Я пыталась нарисовать все это, когда в комнате вдруг стало немного темнее, и я оглянулась на дверь… В проеме стояла мама и смотрела на меня. Но я не могла четко рассмотреть ее против света – видела только золотой контур, обрисовывающий длинную стройную фигуру, нереально вытянутую, как на фресках Рублева… Что с тобой, любимый? Конечно, кури… Так вот. Это был обычный момент. Но именно тогда я вдруг услышала подобие хорала. Не смейся! Так бывает в детстве. Передо мной до сих пор стоит эта картина! Я тогда даже почувствовала, как на меня посыпался невидимый пух и окутал теплом… Я до сих пор удивляюсь тому, как ярко и зримо может чувствовать ребенок прикосновение Бога. Да, да, так оно и было. Мы смотрели друг на друга, и во мне поднимались странные чувства – любовь, восторг, нежность, страх. И самое главное – то, что я осознаю лишь теперь: невозвратимость каждой минуты. Сейчас я могу оформить все это словами. Я явственно почувствовала, что все вокруг и я сама превращается в… воспоминание.

– …?

– Люди, начиная с того момента, когда осознают неотвратимость ухода, постепенно превращаются в кокон воспоминаний. Они наматывают их на себя, растут, обволакиваются их еле заметными нитями. Это очень богатые люди, их не так уж много – это те, перед кем вот так неожиданно открывается небо… Я смотрела на маму и физически ощущала, как она уже теперь становится воспоминанием: ведь больше такой минуты не будет, будет другая. И она тоже станет воспоминанием. А потом, с возрастом, мы впитываем друг друга все жаднее, все отчаяннее, потому что уже точно известно: это никогда не повторится. Знаешь, с таким же чувством я целовала бабушкины руки… Я всегда целовала ее – просто чмокала в щеку, а однажды взяла ее руки в свои – они были теплые, в голубых прожилках, с тонкой пергаментной кожей со всегда аккуратно подстриженными и ухоженными ногтями – и целовала их только потому, что поняла: скоро их не будет. Мне было так страшно. Если бы все могли понимать это – разве б они обижали друг друга? Разве говорили бы так много, складно и… не нужно? Слова, подобно табачному дыму, забивают воспоминания…