Наконец, в интервью журналу «Shadowland» в январе 1921 г. писатель уверяет, что «действительно женился на героине своих рассказов» — почему бы не прибавить «и романов»! Тем более что, как уже упоминалось, в Розалинде из первого романа сама Зельда узнавала себя, и достоверно известно, что при работе над образом Глории Скотт пользовался дневниками жены, которые порой прямо цитировал в новой книге.

В апреле «Прекрасные и проклятые» были завершены и начали печататься в «Metropolitan Magazine», а летом Скотты совершили поездку в Европу. В Англии критик Максуэлл Перкинс представил их Джону Голсуорси, и тот пригласил их отобедать с другими английскими и ирландскими литераторами. Они познакомились также с леди Рэндолф Спенсер Черчилл, и ее сын, Уинстон, будущий прославленный премьер-министр, час беседовал за обедом с Зельдой, которая его очаровала. Есть сведения и о знакомстве Скотта с Джеймсом Джойсом.

Далее их путь лежал во Францию, оттуда в Италию. Европа разочаровала Скотта: «Черт побери Европейский континент, — писал он Э. Уилсону, — он вызывает разве только антикварный интерес».

В конце октября Зельда родила дочь, которую назвали Патрисия, тут же переименовали в Фрэнсез Скотт Фицджеральд, а в обиходе звали Скотти.

К весне писатель слегка переработал новый роман для публикации отдельной книгой. Эскиз обложки вызвал его раздражение: «Это ухудшенное, издание меня самого». Не был утвержден и эскиз, выполненный Зельдой, на котором героиня, напоминающая ее самое, была помещена в бокал шампанского.

Этот роман был принят критикой не более чем вежливо. Не выказывали энтузиазма и читатели. Книжка продавалась без особого успеха.

Может быть, как раз потому, что автор развенчивает в ней восторженных читателей своего первого романа, молодых «прожигателей жизни», которые, как отмечали первые же рецензии, представлены «во всей своей непристойной банальности» и не поднимаются «до уровня обычной человеческой порядочности». Роман называли социальным документом, фотографией, но «в то же время неправдоподобным, как часто бывают неправдоподобны снимки». Трудно судить о степени правдивости отображения Фицджеральдом персонажей избранной им социальной группы: мы бесконечно далеки от этих американцев, живших в первой четверти минувшего двадцатого века. Судя же по общечеловеческим нормам и с точки зрения художественной критики, нельзя не отметить проявившийся в новом романе Скотта тонкий психологизм, с которым он прослеживает зарождение и становление в своих героях взаимной любви, сложное переплетение нежности, их страстной потребности друг в друге и раздражения друг на друга вскоре после свадьбы.

С первых же строк автор характеризует Энтони как человека, пытающегося разобраться в самом себе, «прямого, упорного и надменного, сознающего, что чести не существует, но все же честного, сознающего софистичность мужества, но все же храброго». Из краткой его родословной мы узнаем, что Энтони был единственным сыном рано умерших родителей и внуком бывшего кавалерийского майора, после выхода в отставку сколотившего состояние в семьдесят миллионов долларов на выгодных сделках, заключенных на Уолл-стрит.

Будучи свидетелем кончины отца, Энтони с одиннадцати лет испытывал страх смерти: для него «жизнь была борьбой со смертью, поджидавшей на каждом углу». Лекарством от этого страха стало чтение. Другое увлечение мальчика — коллекционирование марок. Энтони окончил Гарвардский университет, два года провел в Италии, изучая искусство и архитектуру, и в ожидании наследства от деда занимается историей средних веков.

«Долгая отчужденность в юности и — как следствие — застенчивость определяли его дальнейшее поведение», — сообщает автор.

Ни занятия Энтони, ни его скромность не вызывают одобрения у старого Адама Пэтча.

Энтони общается с близкими друзьями — блестящим выпускником Гарварда Моури Ноблом и эксцентричным Ричардом Карамелом, начинающим драматургом, который сочиняет пьесу, шокирующую общество средой обитания ее героев — трущобами Нью-Йорка. К этому времени Энтони обретает ироничность — качество, которое, как пишет Фицджеральд, придало ему лоск.

Интересна короткая глава «Воспоминание о рае», непосредственно предваряющая знакомство Энтони с Глорией. Это метафорический диалог Чистого Ветра с возрождающейся в начале каждого века Красотой. Красота расспрашивает о своем новом «назначении», и Ветер характеризует новый, двадцатый век и роль, которая будет отведена в нем Красоте. Характеристика эта вполне пессимистична.

«Твоя жизнь на земле будет, как всегда, интервалом между двумя значительными взглядами в мировое зеркало, — говорит Ветер Красоте. — Поначалу предполагалось, что ты на этот раз станешь киноактрисой, но потом решили, что это нежелательно. Все свои пятнадцать лет ты будешь считаться тем, что называется „с-вэтская девица“. — „Что это?“ — „Что-то вроде фальшивой аристократки. <...> В течение своих пятнадцати лет ты будешь известна как дитя рэгтайма[40], „пташка“, джазовая малышка, малышка-вамп[41].

Ты будешь танцевать новые танцы не хуже и не лучше, чем танцевала старые“. — „Мне будут платить?“ — „Да, как всегда — за любовь...“

С легкой усмешкой Красота спрашивает: „А мне понравится, что меня будут звать джазовой малышкой?“ И Ветер мрачно (!) отвечает: „Ты это полюбишь...“»

С виртуозностью опытного рассказчика Скотт медлит выводить главную героиню на сцену. «Портрет сирены» (название соответствующей главы) складывается поначалу из рассказов о ней. Вот Ричард сообщает Энтони, что у него есть чертовски хорошенькая кузина, у которой, правда, вовсе нет мозгов. Энтони (в полном соответствии с высказыванием Скотта в упоминавшемся выше интервью 1921 г.) возражает, что для его друга, вероятно, серьезная девушка — та, «которая сидит с тобой в уголке и рассуждает о жизни, из тех, кто в шестнадцать лет с мрачным лицом спорит, хорошо или плохо целоваться и нравственно ли для первокурсников пить пиво». Заинтригованный, он отправляется с Ричардом в гости к Глории и... проводит время в обществе ее матери, ведущей с молодыми людьми скучные «светские» разговоры, и ее отца, заядлого курильщика сигар, исповедующего идеи двадцатилетней давности и «отравляющего разговоры бесчисленными „да-да-да“».

Энтони развлекается с подавальщицей из бара, Джеральдин, а Моури Нобл тем временем сообщает ему, что познакомился с Глорией, которая предпочитает беседы только о самой себе. Но оба друга соглашаются, что оценке, данной Ричардом его кузине, доверять нельзя.

Наконец Энтони принимает Ричарда и Глорию у себя. «Ее красота сделала его рассеянным», первый разговор, а потом и первое свидание приносят «неудовлетворение», которое сменяется «восхищением» (о чем говорят и названия последующих глав).

В дальнейшем колебания противоречивых чувств и настроений главных героев чередуются в непредсказуемой и весьма характерной для зреющей неординарной любви последовательности. Наконец, Энтони делает Глории предложение руки и сердца, и девушка принимает его. «В театре их руки тайком соединялись, пожимая друг друга в продолжительной темноте; в переполненных залах их губы складывали слова, которые читали их глаза — не зная, что они всего лишь идут по запыленным стопам прошлых поколений, но смутно понимая, что если правда — конец жизни, то счастье — ее форма, которую следует лелеять в ее короткий и трепетный миг».

Энтони сообщает о своем решении деду. Тот пробует отмахнуться от его заявления, доказать внуку несерьезность его намерения. Но Энтони так твердо стоит на своем, что «в эту минуту впервые понравился деду».

Старый Адам Пэтч не только дает согласие на брак, но и настаивает на том, чтобы свадьба состоялась в его имении.

Автор подробно показывает, как в пустых капризах Глории и вздорных всплесках грубости Энтони — этих нелепых попытках самоутверждения молодых супругов — тонут, тают, растрачиваются попусту их взаимная доброта и нежность. И эта тончайше обрисованная Скоттом обратная сторона любви тоже стара, как мир, она до горечи узнаваема и правдива: такова природа людей, будь они богачи или простые труженики. С течением времени разного рода вечеринки становятся излюбленным времяпрепровождением молодой пары: «Все еще влюбленные друг в друга, очень интересующиеся друг другом, они с приближением весны находили пребывание дома утомительным; книги стали чем-то пустым; прежнее волшебство пребывания вдвоем давно исчезло: они предпочитали теперь скучать на какой-нибудь глупой музыкальной комедии или ужинать со скучнейшими из знакомых, коль скоро там бывало достаточно коктейлей, чтобы разговоры не стали невыносимыми»...