«Это роман, свидетельствующий об огромных усилиях воображения, которые потребовались для его создания, — писала Б. Харди. — Рассказ о тайнах, открытиях, страхах, судьбе, смерти, преступлении ставит роман в один ряд с викторианским романом 1860-х, носящим название „сенсационного“. С этим жанром мы обычно ассоциируем скорее Уилки Коллинза, чем Джордж Элиот, но этот жанр имел определенное влияние на писателей, чей талант и восприимчивость вроде бы лежит за его пределами — таких, как Троллоп, Шарлотта Янг и Джордж Элиот. „Феликс Холт“ — чистейший пример вклада Элиот в этот жанр, но в „Даниэле Деронде“ есть много черт, которые делают его тоже „сенсационным“. Они нашли развитие в современных „триллерах“. Напряжение, тайна, ужас и причудливость „Даниэла. Деронды“ используются не только затем, чтобы напугать читателя, но являются частью психологического опыта персонажей. Гвендолен боится одиночества, любви, изменений освещения, открытого пространства, она погружается в мечты, её мучают кошмары».
Её брак с Гранкуром порабощает её гораздо более, чем она была порабощена в девичестве. По сути, Гранкур — символ садистического подавления. Не зря автор замечает, что он стал бы отличным губернатором в колонии.
В финале Гвендолен стоит перед вопросом о будущем. «Она поняла: то, что казалось возможным счастливым концом, на самом деле оказалось болезненным началом, где многое из того, что она узнала, будет утрачено, заново испытано и заново открыто. Это финал, оставляющий нас с чувством подлинности жизненных трудностей, их сложности и жесткости», — пишет Б. Харди.
Гвендолен пишет Даниэлу поздравление к его бракосочетанию с Майрой, в котором приносит извинения за то, что заставила его страдать.
Барбара Харди называет Даниэла «мостиком» между двумя «половинами» книги — «английской» и «еврейской». В сопоставлении этих двух общественных групп состоит единство романа. Как идеализированные образы-идеи противопоставлены сатирически изображенному английскому обществу, так напыщенность речи Мардохея, сентиментальность образа Майры, некоторая заданность Даниэла Деронды представляет собой полную противоположность тонкой иронии, сквозящей в блестящих характеристиках «светского общества», в остроумных и живых диалогах, раскрывающих в полной мере талант Элиот.
«Сцены, изображающие высшее общество, это не просто отрицание модных романов „серебряных вилок“ на манер Дизраэли и Булвер-Литтона, которые она критиковала в ранних работах, но сильная сатира на поверхностную культуру, неискренность, корыстолюбие, пошлость и брак как торговую сделку. Даже в сложном и симпатичном образе дяди Гвендолен, мистера Гаскуаня, заключены все эти пороки, как и в его достоверном и типичном образе жизни с его желанием скрасить неприятную суетность теплотой чувств и добродетели. Блестящая сатирически обрисованная пара — богатые и влиятельные Эрроупойнты».
Американец Генри Джеймс, о котором мы будем еще говорить более подробно, полагал, что Элиот дает «диаграмму» вместо картины. Но она всегда считала необходимым воплощать свои идеи в индивидуальные характеры и действие.
Впрочем, Лапидус, отец Майры, относится к образам евреев, не несущим идеологической нагрузки, и представляет собой яркое, живое создание.
«Образы „Даниэла Деронды“, — писала Б. Харди, — „сложно и правдиво связаны с реальностью“, любовь его „доброго, умного, красивого героя и менее доброй и менее умной героини трудна и болезненна. <...> И роман уходит не только от упрощенности человеческих отношений, но и от упрощенности счастливого конца“».
Двойное чувство Даниэла к Майре Коэн и Гвендолен Харлет — это тщательное исследование разнообразия тонкостей и сложности человеческой любви.
Художественная литература того времени редко касалась сексуальных отношений. История мужчины, влюбленного в двух женщин, обнажала чувства и порывы, неизвестные потоку любовной литературы викторианской эпохи в целом.
Книга Элиот экспериментальна и по содержанию, и по форме. Реализм психологических характеристик тесно связан в ней с её структурой. Об этом тоже убедительно писала Б. Харди: «Это роман, где приходится говорить об образах и о структуре одновременно. В нем есть по крайней мере три особенно блестящие формальные черты: использование то более, то менее продолжительных ретроспекций, <...> тонкое и оригинальное использование двойного сюжета; наконец, заключение, необыкновенное по своей силе и реализму. Но мы не можем говорить об этих вещах как об исключительно формальных средствах. Они проистекают из особой концепции и действия. <...> Джордж Элиот экспериментировала с управлением читательской реакцией на людей и идеи. Это эксперимент с формой, сопоставимый со сходным экспериментом в „Тристраме Шенди“ или „Улиссе“[14].
Двойное действие в „Даниэле Деронде“ надо рассматривать как особый и необходимый способ рассказать именно эту историю. Оно не просто типично для романов со множеством сюжетных линий в английской и русской литературе девятнадцатого века, которые Генри Джеймс называл „жидким пуддинтом“ и „огромными растянутыми неуклюжими монстрами“. В двойном действии обычно есть функция контраста. <...> Теккерей в одной части „Ярмарки тщеславия“ показывает любовь, замужество, материнство и нищету Эмили, которые мы противопоставляем приключениям и страданиям Бекки в другой. Толстой в „Анне Карениной“ показывает контрастные судьбы Анны и Левина, а в „Войне и мире“ изображает крупные события войны с Наполеоном, сопоставляя их с личными судьбами, раскрывающимися на фоне войны и мира. <...> Толстого тоже критиковали за слишком теоретический, „нехудожественный“ показ истории».
Кое-кто из первых читателей возражал не только против присутствия в книге Элиот «еврейского вопроса», но и против новой для неё манеры письма, гораздо более, чем прежде, заметно наполненной идеологией и символикой.
Будучи впереди большинства беллетристики своего времени, «Даниэл Деронда» имеет много общего с лучшими романами нашего века.
«Почти столетие спустя, — писала Б. Харди, — мы теперь отлично знакомы с идеологическим романом в его экстремальной форме в творчестве Хаксли или Оруэлла, в форме художественной литературы, прибегающей к спору, карикатуре и фантазии в интересах сатиры или полемики, порою совсем не заботясь о психологическом реализме. Я не хочу сказать, что „Даниэл Деронда“ — викторианский вариант „Острова“: Джордж Элиот, возможно, писала роман, в котором образы упрощены ради утверждения каких-то ценностей, но упрощение срабатывает только в некоторых её персонажах, так же, как её использование фантазии проявляется лишь в некоторых местах повествования. Упрощение и фантазия зиждятся, по сути, на глубоком реализме психологического романа. Вероятно, полезно вспомнить сочинения менее схематичных, но все же неистово полемичных писателей вроде Д. Г. Лоуренса и Джеймса Болдуина, чьи романы весьма отличаются от притч Оруэлла, более близки к сложному ходу жизни. Эти писатели постоянно приносят покой и согласие искусства в жертву своему нетерпеливому неравнодушию к жизни. Их страстное чувство к человечеству проявляется в более чем литературной любви и ненависти, которая нарушает старые формы и старые чувства. Как Хаксли и Оруэлл, они, пусть и по-другому, типичные писатели двадцатого века в своем поучительном и дидактическом искусстве, обнаженной вовлеченности в боль, ужас, жалость и неизвестность. Кажется, что от Джордж Элиот до Болдуина бесконечно далеко, но по своему величественному стилю „Даниэл Деронда“ имеет очень много общего с его отдаленным искусством. Можно, конечно, пойти дальше в поисках более современных эквивалентов. Я провожу эти параллели только чтобы предположить, что читатели, тронутые неуравновешенной и несправедливой мольбой Болдуина о справедливости, которые могут, по крайней мере, понять, почему Лоуренс сделал сэра Клиффорда Чэттерли импотентом, и которые способны оценить разницу между романами, тяготеющими к притче, и романами, целью которых является реалистическая имитация человеческих поступков, — эти читатели могут найти трудности „Даниэла Деронды“ близкими и понятыми».
