О «безжалостности» Теккерея говорила и Маргарет Олифант (1828—1897), писательница и критик, автор более ста публикаций, среди которых — романы, биографии, историко-философские сочинения:
«В „Пенденнисе“ <...> мы встречаем Уоррингтона <...> и милейшего Артура Пенденниса, с виду <...> похожего на ангела. Досадно, что такой достойный человек, как Уоррингтон, влачит убогое существование и <...> строчит в вечерние часы статейки, судьба которых ему совершенно безразлична. Никто лучше м-ра Теккерея не может описать бесцельность человеческого бытия и показать, как с каждым днём уходят без следа дарованные от природы редкостные силы. <...> И сам Артур Пенденнис, при всей своей пригожей внешности, успехах в свете, славе романиста — в конце концов, всего только пустейший малый <...> и там, где нам следовало бы восхищаться, мы, к сожалению, больше склонны презирать. <...> Нам не в пример приятней повстречаться с Гарри Фокером, создание которого — особая заслуга м-ра Теккерея <...>. Славный Гарри Фокер звёзд с неба не хватает, не отличается благовоспитанностью и слабоват в правописании, и всё же это воплощение порядочности, непоказного, истинного мужества и неподдельной доброты <...> И лишь в одном „Пенденнис“ хуже „Ярмарки тщеславия“: Бланш Амори намного омерзительнее Бекки, поскольку уступает ей в уме».
Но, как писала в 1976 г. в комментариях к своему переводу «Истории Пенденниса» Мария Лорие, «независимо от того, рассматривать ли „Пенденниса“ как шаг вперед или назад по сравнению с „Ярмаркой“, это, несомненно, один из лучших английских романов XIX века — столько в нем мудрого милосердия, юмора и сдержанной иронии, такое знание жизни и человеческой природы, так интересны нарисованные в нем картины английской действительности».
Если эта оценка М. Лорие не вызывает возражений, то некоторые другие её мысли можно бы оспорить: в этой книге, считает маститый переводчик, «не осталось сарказма <...> против купцов, лезущих в аристократы, и аристократов, воплощающих в себе все мыслимые пороки. Теперь Теккерей находит хорошие черты и в старой леди Рокминстер, и в забулдыге Шендоне, и в суетном снобе майоре Пенденнисе».
Из чего же сделан вывод о «суетном снобизме» майора? Очевидно, в советских условиях было удобно (или необходимо) увидеть его, прежде всего, в борьбе аристократа с намечавшимся по юношеской пылкости Артура мезальянсом: юный Пен по уши влюбился в актрису Фодзерингэй, заученно и эффектно произносящую классические монологи со сцены, а в жизни — ограниченную и полуграмотную дочь пьяницы Костигана, мещаночку, на добрых десять лет старше своего вздыхателя. Старательно избегает переводчица передачи безграмотной речи этих персонажей (исключение, правда, составляет удачно переданное ею упоминание майором об орфографических ошибках, которые допускает эта девица в письме), резко контрастирующей с рафинированным языком Пенденниса-старшего, опуская(!) столь важный момент в диалоге, как непонимание Костиганом употребляемых майором французских выражений.
Мне могут возразить, что, называя майора суетным снобом, Лорие цитирует автора: «Сей мудрый и суетный человек», — читаем о нем в главе пятнадцатой. Увы! «Суетный человек» — натяжка переводчицы. В оригинале в этом месте стоит: «This worthy and worldly philosopher», что вполне можно было бы перевести как «этот достойный и светский философ»! Точно так же в следующей главе Лорие переводит слова, относящиеся к этому персонажу — «in a manner so condescending», то есть, «столь снисходительно» — как «кичливо», а это, смеем заметить, далеко не одно и то же. Таким образом, переводчица использует недопустимый прием: привносит в авторский текст своё собственное (или заданное?) отношение к персонажу.
В дальнейшем Пенденнис увлекается дочерью привратника Фанни. Но наставления благородного музыканта Бауза, разделявшего, некогда его восторги перед актрисой, удерживают его от сближения с девушкой. Майор не видит в возможной «шалости» племянника ничего предосудительного, тогда как Эллен полагает, что в случае, если её сын соблазнил Фанни, он обязан на ней жениться. Кто прав в этом случае? Конечно, легкомыслие Артура по отношению к невинной девушке могло бы стать причиной несчастья. С другой стороны, брак мог бы сделать несчастным обоих... Ведь Бауз справедлив, когда говорит, что «плутовка» Фанни «всех обхаживает», что у неё из ухажеров «уже составился целый салон, а если никого нет, пробует свои чары на немце пекаре в лавке или обвораживает чернокожего метельщика на перекрестке». Едва ли поэтому справедлива М. Лорие, называя Фанни «образом романтизированным и не слишком достоверным». Неразборчивая в симпатиях Фанни никак не напоминает романтическую цельную натуру, но вполне достоверна в своей неразборчивости. Тем более, что, по словам той же М. Лорие, «...строгие ограничения накладывала на писателей середины XIX века викторианская мораль. <...> Конечно, в жизни всё было иначе, чем изобразил автор, и можно не сомневаться, что уже в то время читатели его крута — мужчины отлично это понимали, а женщины догадывались».
А что же майор? Он клянется Эллен, что Артур «невиновен» и сам себе признается, что готов поклясться в чем угодно, лишь бы утешить «святую душу» невестки. Ложь во имя спасения — сколько раз человечество задавалось вопросом о её правомочности!.. К чести Артура, дяде не пришлось лгать его матери.
Но ведь и трезвый, благородный Уоррингтон полагает, что «когда грозит такая опасность — самое лучшее повернуться к ней спиной и бежать куда глаза глядят»! В то же время он признается: «Я не был бы тем, чем ты меня видишь, если бы сам поступал, как советую другим»... И в дальнейшем мы узнаем, что Уоррингтон имеет все основания давать другу советы, поскольку некогда тоже побывал в подобной ситуации, последствия которой, по сути, сломали его жизнь.
Однако Теккерей усматривает мезальянс не только в увлечениях своего героя женщинами более низкого социального круга. «Однажды созданные персонажи сами ведут меня, и я лишь следую их указке», — сознавался писатель. И мы замечаем, как он искренне радуется, когда Пен разочаровывается в Бланш Амори — блистательной светской барышне, очаровательной в своих песенках и стишках, но бездушной и расчетливой, капризной и эгоистичной.
«...Своим романом, — писала М. Лорие, — автор утверждает, что человеку грозит куда большая опасность, чем увлечение богатой и легкомысленной женщиной, а именно — разочарование в людях, душевное очерствение и цинизм, и от этой-то страшной, по мнению Теккерея (с которым трудно не согласиться — С.Щ.), участи он в конце концов спасает своего героя».
Артур Пенденнис находит спасение в доброй и любящей Лоре, в детях, которые, как и их мать, «не мешая ему замыкаться в себе во время приступов ипохондрии, <...> потом всегда готовы вновь окружить его лаской и доверием».
Мы готовы откликнуться на призыв автора принимать его героя таким, каков он есть — «просто человек, как вы и я». Но, пожалуй, едва ли не самым сильным впечатлением от романа остаются для нас именно рассуждения Теккерея о человеческой природе и об изменениях, которые происходят с нами в течение жизни.
Наблюдательность Теккерея, тонкость психологического анализа в этой книге поразительны. Пространный пассаж из главы LIX, на наш взгляд, сделал бы честь любому автору психологического романа XX века, а потому позволим себе привести его здесь полностью:
«Мы очень мало меняемся. Когда мы говорим, что этот мужчина или та женщина не таковы, какими были на нашей памяти в юности, и отмечаем (конечно, с осуждением) изменения в наших друзьях, мы, возможно, не учитываем, что обстоятельства только выявляют скрытые дефекты или качества, а не создают их. Сегодняшние эгоистическая апатия и равнодушие — это следствие вчерашней эгоистической страсти и домогательств; презрительность и изнуренность, кричащие vanitas vanitatum, — всего лишь утомленность нездорового аппетита, пресыщенного наслаждением; наглость преуспевшего parvenu — это лишь неизбежное продолжение карьеры алчного борца; изменения в нашем образе мыслей похожи на седину или морщины, это только завершение роста и увядания, предопределенных всему, что смертно: белоснежное ныне было некогда черным как смоль; нынешняя неповоротливая тучность была всего несколько лет назад пылким румяным здоровьем; эта спокойная усталость, терпимая, отрешенная и разочарованная, была еще недавно неистовым и пламенным честолюбием и всего лишь преобразилась в покорное спокойствие после многих битв и поражений. Счастлив тот, кто способен с таким благородством вынести это банкротство и мужественно, скрепя сердце, отдать победительнице Судьбе свой сломанный меч! Разве не страшно тебе, друг-читатель, раскрывший эту книгу ради нескольких минут легкого чтения, но отложивший её для мрачных раздумий, не страшно разве тебе подумать, как ты, подытожив свои успехи или поражения, заняв достойное положение или безвестное и безнадежное место в толпе, пройдя через такое количество боев и поражений, успехов, преступлений и раскаяний, тебе лишь известных, ты, который так часто влюблялся и охладевал, плакал и снова смеялся, — подумать, что ты — тот самый Ты, кого помнишь еще ребенком, до того, как начался твой жизненный вояж? Он был успешным, и ты входишь в порт — капитан-победитель, кивающий у борта ликующим возгласам людей под пушечный салют, но под звездой на твоей груди никому не известная печаль. Или ты потерпел кораблекрушение и без всякой надежды привязал себя к мачте где-то в открытом море... Тот, кто тонет, так же, как тот, кто преуспел, совершенно одинаково думают о доме и вспоминают время, когда они были детьми: ты одинок на теряющемся из виду обломке мачты — одинок и посреди аплодирующей тебе толпы».
