ЛОТТО ПРОСИДЕЛ В ДЮНЕ целую вечность. Какой же холодный здесь дул ветер, и каким странным казалось море. Когда-то здесь высились айсберги из мусора размером с Техас.
Бесконечно прибывающие бутылки, шлепанцы, пакетики из-под арахиса, старые боа, головы кукол и искусственные ресницы, чучела и велосипедные шины, ключи, грязное тряпье и потрепанные книжки, инсулиновые шприцы и собачьи переноски, рюкзаки и бутылочки из-под антибиотиков, парики и леска, полицейские ленты, мертвая рыба, мертвые черепахи, мертвые дельфины и чайки, мертвые киты и полярные медведи – запутанный клубок смерти.
Ноги Лотто кололи осколки ракушек. Он потерял где-то курточку пижамы. Теперь на нем было только белье.
Он отдал бы все свое состояние, чтобы задобрить того злого бога, который все это устроил. [Шутка! Деньги для дураков.] Лотто подумал, что мог бы отдать ему и свою работу. Славу. Пьесы. Хм, ну разве что, кроме «Сирен». Хотя нет. Даже «Сирен». Его последнюю, самую лучшую и самую любимую историю о женщинах, которые похоронили себя заживо. Она была его лучшим творением, он чувствовал это. Заберите у него все его пьесы, и он сможет жить нормальной, скромной жизнью. Заберите все, но позвольте ему вернуться домой, к Матильде. Перед его глазами по краям мигал и вспыхивал свет – обычно это было предвестником мигрени. Вспышки стали ближе и внезапно разлились солнечным светом. Лотто увидел кумкват, растущий на заднем дворике в Хэмлине. Лучи солнца брызгали сквозь пряди испанского мха. Под зарослями ползучей лианы на границе лужайки притаился дом его предков. Подпорченный не то термитами, миллионом их маленьких жующих ртов, не то стараниями урагана, он медленно возвращался в грязную почву Флориды из которой появился. Последние уцелевшие окна сверкали.
Позади Лотто была плантация, освоенная отцом, та, которую его мать продала через год и один день после его смерти, а их всех втиснула в маленький печальный домик на пляже.
И в этом мире его неловкого детства по ту сторону бассейна стоял отец и с нежностью смотрел на Лотто.
– Пап… – прошептал Лотто.
– Сынок, – отозвался Гавейн, и Лотто снова почувствовал его любовь, самую нежную, какую только знал.
– Помоги мне, – попросил Лотто.
– Это мне не по силам, – сказал он. – Прости, сын. Мама тебе поможет. Из нас двоих она всегда была умнее.
– У моей мамы много достоинств, но ум к ним не относится.
– Прикуси язык, – произнес Гавейн. – Ты понятия не имеешь, что она сделала для тебя.
– Она не сделала ничего. Она всегда любила только себя. Я не видел ее с конца восьмидесятых.
– Сынок, ты все понял неправильно. Она любила тебя. И даже слишком сильно.
Вода в бассейне пошла рябью. Лотто заглянул в него и увидел, что вода стала грязно-зеленой и темной. Опавшие дубовые листья плавали на поверхности. Среди всего этого мелькнула яично– гладкая белизна – и он узнал лоб своей матери. Она улыбалась. Она была молода и прекрасна. Ее рыжие волосы облизывали водную гладь, в них путались золотые листья. Из ее рта выливалась темная вода.
– Ма… – пробормотал он, а когда поднял взгляд, увидел, что его отец исчез. Вернулась старая боль в груди.
– Милый, – отозвалась она. – Что ты здесь делаешь?
– Это ты мне скажи. Я хочу вернуться домой.
– Твоя жена… – проговорила Антуанетта. – Я так часто нападала на нее. Теперь я понимаю, что была неправа. Видимо, чтобы понять что-то, нужно умереть.
– Нет. Ты была права. Она оказалась лгуньей.
– Разве это важно? Она любила тебя. И была хорошей женой. Делала твою жизнь спокойной и прекрасной. Оплачивала счета. С ней тебе не нужно было ни о чем переживать.
– Мы были женаты двадцать три года, и я понятия не имел, что она шлюха. Или изменщица. Или и то и другое. Трудно сказать. Одна сплошная огромная ложь и недомолвки.
– Огромным было только твое эго. Конечно, ужасно, что ты не был ее единственным мужчиной. Но девочка драила твой туалет двадцать три года, а ты ревнуешь к той жизни, которая была у нее, когда вы еще даже не были вместе.
– Но она солгала, – упрямился он.
– Ради бога. Брак сшит из лжи. В основном безвредной. И из недомолвок. Если вывалить на супруга все, что было в твоей жизни, это его раздавит. Она никогда тебе не лгала. Она просто не рассказывала.
Над Хэмлином прокатился раскат грома. Солнце спряталось, небо затянуло серой пеленой. Его мать глубже погрузилась в воду, так что грязная вода коснулась ее подбородка.
– Не уходи, – попросил Лотто.
– Мне пора, – ответила она.
– Как мне вернуться домой?
Она коснулась его лица.
– Мое бедное дитя… – сказала она и исчезла под водой.
ЛОТТО МЫСЛЕННО ВЕРНУЛСЯ К ЖЕНЕ и постарался представить ее как можно четче. Одинокая Матильда дома с Бог. Ее неухоженные волосы и лицо потемнели. Наверное, от нее уже попахивает. Вместо ужина она пьет бурбон. Засыпает в любимом кресле у остывшего камина. Дверь на веранду распахнута навстречу ночи в ожидании, когда Лотто вернется. Во сне ее веки кажутся полупрозрачными, так что если хорошенько присмотреться, то можно увидеть, как ее сны, точно медузы, плавают у нее в голове.
Но он хотел бы пойти еще дальше, влезть в ее голову и устроить родео на ее слезных костях, точно крошечный гомункул или ковбой, чтобы узнать наконец, о чем она думает. Однако это было бы уже слишком. Его охватило обычное чувство привязанности к ней. Вот он, парадокс семейной жизни: ты никогда не будешь знать все о том, о ком знаешь все. При этом Лотто всегда заранее знал, какую шутку она хочет сказать, всегда чувствовал мурашки, которые бежали у нее по рукам, когда ей было холодно.
Она вздрогнет и проснется. Его жена, женщина, которая никогда не плачет, будет рыдать, закрывшись ладонями. В темноте. Ожидая, когда вернется ее Лотто.
ЛУНА НАПОМИНАЛА ПУПОК, к которому тянулась по воде дорожка волос. Лотто вспомнились все девушки, которые были у него до Матильды. Их было так много. Обнаженных. Сверкающих. Сестра Чолли, Гвенни, его первый лохматый раз в пятнадцать лет. Ухоженные девчонки из частной школы, дочь декана, городские, университетские девушки: их сиськи, похожие на свежеиспеченный хлеб, кулаки, разбитые яйца, спортивные носки, налитые кровью глаза и «Buckeyes», чайные чашки, мышиные рыльца, укусы клещей, животы и задницы – все казалось Лотто прекрасным. Стройные юноши, его учитель литературы. [Об этом лучше не вспоминать.] Так много тел! Сотни! Он мог бы похоронить себя в них. И двадцать три года верности Матильде. Теперь он мог бы без зазрения совести нырнуть в эти тела, как в море, и возиться с ними, и сходить с ума, как пес на свежей травке.
Он отплатит жене той же монетой. Уравняет их позиции. И в конце концов вернется к ней отомщенным.
Но он все равно не поступит так. Он закрыл глаза и зажал уши. Песок давил ему на копчик. Пальцы, касающиеся кожи, напоминали перья. Он медленно досчитал до тысячи, а когда поднял глаза – увидел лунную дорожку, бегущую по спокойной воде, песок, превратившийся в одну долгую линию.
ВОДА – ВОТ ЕДИНСТВЕННЫЙ ПУТЬ, по которому Лотто мог бы вернуться к Матильде. Он совершит заплыв во времени.
Лотто стянул боксеры и вошел в океан. Его ноги коснулись воды, и их покалывало вспышками странного электричества, похожего на крошечные удары молний. Охваченный неясным ужасом, он смотрел, как долгая дорожка света медленно исчезает на глубине. Вспышки тепла стали скачкообразными, и каждый раз, когда оно сходило на нет, Лотто усилием воли вызывал его снова. Он сделал глубокий вдох, погрузился в воду и поплыл. Ему нравилось, как светятся его руки, рассекающие гладкую поверхность. Луна вела его за собой. В спокойной воде легко плыть, хотя ему и приходилось перекатываться через волны, словно через «лежачих полицейских».
Тепло и холод сменяли друг друга – это было удивительное ощущение. Он вырывался все дальше и дальше, чувствуя, как на него наваливается приятная усталость. Плыл до тех пор, пока его руки не начали гореть, а легкие не просолило насквозь. И все равно плыл дальше.
