Мельцер нетерпеливо махнул рукой.
– Прекратите! Мы оба слишком хорошо знаем, о чем идет речь! Вам известно, что я о вас думаю.
Лазарини рассмеялся.
– Могу себе представить, и вы наверняка не удивитесь, если я скажу, что мне это глубоко безразлично.
Всем своим видом зеркальщик показывал, что ему совершенно наплевать на мнение Лазарини. Но ему хотелось кое-что выяснить.
– Где вы прячете Симонетту? – спросил он, делая шаг к Лазарини. – Я хочу это знать!
Лазарини непроизвольно дернулся и схватился за кинжал. И только заметив, что Мельцер не собирается подходить к нему, ответил:
– Какое мне дело до лютнистки? Я свое получил. Зачем же мне ее прятать?
Мельцер не поверил словам своего соперника. Он окинул взглядом склад и, не обращая внимания на Лазарини, стал приглядываться к фондако.
Прошло некоторое время, прежде чем Али Камал понял, что Михель искал Симонетту.
– Мастер Мельцер! – воскликнул он наконец. – Вы же не думаете, что Симонетта прячется здесь?
– По доброй воле – нет, – крикнул Мельцер откуда-то издалека.
– Боже мой, да как вам в голову пришло, что она здесь? Она уехала из города несколько дней назад!
– Уехала из города?
С одной стороны к Али Камалу подошел Лазарини, с другой – Мельцер.
– Почему ты мне об этом не сказал? – спросил Лазарини.
– А вы меня не спрашивали, мессир Лазарини! Мельцер поинтересовался:
– А тебе известно куда? Египтянин покачал головой.
– Может быть, в Неаполь, Геную, Александрию или Константинополь. Я видел донну Симонетту на Рива дегли Скиавони. Она была хорошо одета, как самая настоящая dogaressa, ее сопровождал мужчина, который нес ее багаж. Но заметнее всего была лютня, которую несла донна Симонетта. Поэтому я и запомнил.
– Черт ее побери! – выругался Лазарини, глядя Мельцеру в лицо, словно хотел сказать: если она не досталась мне, то и тебе она тоже не достанется!
А зеркальщик стоял неподвижно и, казалось, глядел куда-то сквозь соперника. На самом же деле Мельцер наблюдал за процессом, которому сначала не мог найти объяснения. Он далее не знал, для кого представляло угрозу то, что происходило за спиной Лазарини – для него или для соперника.
В фондако бесшумно вошли четверо вооруженных мужчин. Когда они подошли ближе, Мельцер узнал в одном из них капитана Пигафетту. Али Камал тоже заметил незваных гостей и все порывался что-то им крикнуть. Но капитан приложил палец к губам, и тут Али и Мельцер поняли, что это не за ними.
Теперь и Лазарини почувствовал, что тут что-то не так, и крикнул:
– Вы что, ворон считаете, что ли?
Он обернулся, но прежде чем успел понять, что творится у него за спиной, четверо мужчин набросились на него и связали руки за спиной.
Лазарини закричал:
– Я – Доменико Лазарини, Capo di Consiglio dei Dieci! Развяжите меня!
Капитан подошел к Лазарини и сказал:
– Во имя Серениссимы, вы арестованы. Quarantia Criminal обвиняет вас в убийстве кормчего Джованелли.
Лазарини сделал вид, что ничего не понимает. Прежде чем стражники увели его, он еще раз обернулся, презрительно поглядел на Мельцера и плюнул ему под ноги.
Зеркальщик услышал, как он сказал:
– Я и не думал, что этот парень настолько хитер.
– Что он имел в виду? – поинтересовался Мельцер у капитана, когда стражники уже увели Лазарини.
– Наверняка он думает, что за его арестом стоите вы, – ответил Пигафетта.
Мельцер непонимающе поглядел на капитана.
– Как вы меня вообще нашли? И откуда вы знали, что мне нужна помощь?
Капитан ухмыльнулся.
– Для некоторых людей вы много значите. Поэтому вас хорошо охраняют – и, как оказалось, не зря.
– Ничего не понимаю! – притворился Мельцер. Пигафетта отвел Мельцера в сторону и прошептал:
– Giudicio di Frari. Вы знаете, что это значит.
Глава XIV. Гнев земной и небесный
Мне снился сон. Я шел по заброшенной тропе через горы. Скалы, окутанные облаками, замерзшие реки – идти было нелегко. Жара и холод, день и ночь, солнце и тучи сменяли друг друга с такой скоростью, словно время куда-то спешило. Что заставило меня отправиться в эту Богом забытую местность? Что притягивало меня, словно магнит?
Мне казалось, что я иду по своей жизни, потому что когда рассеивались облака или внезапный ветер разрывал клочья тумана, я видел города, где я жил, и мгновения, которые переживал. Я узнал Майнц на Рейне и переулок Игроков за собором, где находилась моя зеркальная мастерская. В одном из узких коридоров навстречу мне вышла Урса Шлебуш, мать Эдиты, но прежде чем я успел приветливо кивнуть ей в ответ, она исчезла за одной из плотных полос тумана, а я пошел себе дальше. Я протер глаза, не веря тому, что поднималось подо мной из облаков между льдом и снегом: тысячи тысяч крыш, куполов и башен красного цвета и в золоте: Константинополь. Я видел печального императора и его высокомерную свиту, они гуляли по празднично освещенному парку. А потом я увидел ее, нежную и прекрасную, как ангел, волосы ее были как волны. Симонетта. Над ее братом Джакопо кружилась смертоносная птица. Она все приближалась и приближалась, но конечности мои налились свинцом, и я не мог отогнать ее. Не успел я оглянуться, как все снова затянуло тучами.
Я был в пути долго, бесконечно долго, и уже думал, что давно перевалил через горы, когда туман снова рассеялся и я увидел с высоты игрушечную Венецию посреди моря и Большой Канал, извивавшийся среди домов, как сверкающая змея. Площадь Святого Марка показалась мне миской, в которой плавало множество мух, а подойдя поближе, я смог различить, как ссорились враги. Сильно размахивая руками, они обращались друг к другу, и зачастую в качестве веского аргумента в ход шли кулаки. По площади, словно больную клячу, придворные тащили дожа Фоскари, а его противники забрасывали его голубиным пометом и гнилыми фруктами до тех пор, пока он не скрылся за Порта делла Карта.
Все мое внимание было сосредоточено на доже, и только теперь я заметил, что происходило на другой стороне площади: сотня мужчин преследовали девушку с развевающимися волосами. У меня остановилось сердце, когда, приглядевшись внимательнее, я узнал Симонетту, которую только что видел в Константинополе. Она кричала; по крайней мере, так мне казалось из-за ее широко открытого рта и искаженного страхом лица – ведь хотя глаза мои видели всю картину полностью, за все время я не услышал ни звука.
Я невольно сошел со своей ледяной тропы и сделал большой шаг в сторону миража. Но в тот же самый миг, когда я тронулся с места, картинка пред моими глазами померкла, и, подхваченный ледяным ветром, я полетел в пропасть. Я крутился вокруг свой оси, скользил, падал раненой птицей – и тут проснулся весь в поту. Руки дрожали.
Целый день я думал о странных ночных видениях. Бродячие толкователи снов утверждают, что судьба человека отражается в его снах; но мне не хватало воображения, а может быть, и желания разглядеть в странных картинках намеки судьбы. И все же с тех пор мне было страшно, меня терзали сомнения – все потому, что я невольно был заодно с заговорщиками. На что я согласился? Я общался с убийцами, безжалостными людьми, и должен был понимать, что опять попал между двух огней. Признаюсь честно, мне было страшно.
Леонардо Пацци предавался сладким мечтам, воображая себя Каликстом Третьим – так звучало имя Папы, которое он себе выбрал. Он мечтал, как он воссядет на троне Петра, и в то же время с беспокойством следил за подготовкой к визиту Его Святейшества и не стеснялся каждый день служить мессу в Сан-Марко и возносить горячие молитвы к небесам, чтобы заговор во имя Всевышнего удался.
Дож Фоскари делал все от него зависящее, чтобы устроить Папе достойный прием, ведь это была хорошая возможность выставить себя в лучшем свете и показать, что у него по-прежнему есть власть. Хотя в Серениссиме было предостаточно красивых зданий, дож велел построить на всех площадях триумфальные арки и купольные сооружения с надстроенными колоннами и флагштоками со своим гербом и гербом Его Святейшества. Пацци записывал каждый шаг, который Папа должен был сделать в Венеции со дня своего прибытия (в день Воздвижения Креста Господня) и до своего отбытия семь дней спустя, а затем свои заметки передавал да Мосто.
Конечно, я никогда не был ярым сторонником папства, потому что быстро понял, сколько спекуляций совершается ради обещания вечного блаженства, но теперь, когда дни Папы Евгения были сочтены и когда я почти что своими глазами видел его смерть, меня замучили угрызения совести. Мне было стыдно, что у меня не хватает смелости выдать заговорщиков.
Вместо этого я занимался печатью индульгенций – на этот раз с именем Каликста Третьего, который за звонкую монету обещал людям отпущение всех грехов и спасение от мук ада. День и ночь работали мои подмастерья, недели и месяцы скрипели мои прессы. Стопки, исписанные искусственным письмом, росли. Моя задача близилась к завершению, когда внезапно появился мой старый друг Крестьен Мейтенс и сообщил мне известие, которое сильно потрясло меня.
Эдита, так сказал мне медик, моя маленькая девочка, зеница моего ока, забеременела от да Мосто, у нее огромный живот, и она каждому называет имя отца ее будущего ребенка.
Я едва с ума не сошел и несколько дней только и думал о том, как бы отомстить да Мосто, пусть даже при этом мне пришлось бы расстаться с жизнью.
Милосердная судьба помешала да Мосто в те дни появиться на кампо Сан-Лоренцо. Тем временем я одумался, и мне пришло в голову поступить с да Мосто так же подло, как он поступает со всеми. Я решил отказаться от своих планов. Внешне я продолжал выдавать себя за приспешника заговорщиков, втайне же я искал себе союзников в борьбе против да Мосто и его сторонников.
При этом мне очень помог пароль, которым пользовались заговорщики для того, чтобы узнавать друг друга. Я следил за Бенедетто, первым уффициали дожа, но все еще сомневался, не принадлежит ли он к сторонникам да Мосто. Наконец, решившись, я задал ему вопрос, какое значение он придает Giudicio di Frari. Бенедетто непонимающе посмотрел на меня и в свою очередь поинтересовался, что значит это самое Giudicio. Тогда я понял, что уффициали не имеет ничего общего с людьми да Мосто.
Я потребовал держать все в строжайшей тайне и рассказал Бенедетто о заговоре, о том, что главной его целью являлся Папа Евгений, но косвенно заговор направлен против дожа Фоскари, и что главным заговорщиком является да Мосто. Уффициали дожа побледнел как полотно, не желая верить моим словам. Тогда я отвел его в комнату, находившуюся позади моей лаборатории, где уже лежали десятью десять тысяч готовых индульгенций. Я взял одну из них и показал уффициали. Только со второго раза Бенедетто заметил подпись лжепапы Каликста, которого заговорщики прочили в качестве наместника убитого Папы.
Какое-то время мы молча смотрели друг другу в глаза, думая об одном: можно ли верить собеседнику? Не ловушка ли это? Серениссима полнилась заговорами и интригами. Наконец мы протянули друг другу руки, и с этого момента началась борьба не на жизнь, а на смерть.
