В то время у меня еще были все волосы и зубы, глаза хорошо видели и я был красив, что совершенно не свойственно почтенным жителям Венеции. Судьба наделила меня большей силой и упорством, чем пристало обычному зеркальщику. Моя запутанная и непонятная жизнь, почти каждый день преподносившая мне какие-нибудь сюрпризы, снабдила меня чувством неуязвимости, а характеру придала не ведомую мне доселе предприимчивость, даже дерзость, приводившую меня в экстаз, когда на жизненном пути встречались трудности, опасности и неразрешимые проблемы. Травля и озлобленность, с которой влиятельные люди гонялись за мной и искусством книгопечатания, иногда становились просто невыносимыми, и это научило меня жить в страхе. Я проклял тот день, когда выпытал у китайцев их тайну и сам взялся за это опасное дело. Чем сложнее были махинации и чем больше заинтересованных сторон появлялось на моем пути, тем сильнее я сомневался в полезности этого открытия.

Хотя теперь я был очень популярным в Венеции человеком, но одновременно с моей популярностью возрастало также и мое сопротивление этому состоянию. Мне претила та деятельность, которой я посвятил себя, и чем дольше я занимался этим, тем глубже проникал страх в мою жизнь. Я жил на Мурано в двухэтажном доме с садом и красивой аллеей. В доме был слуга и две девушки у него в подчинении, у одной из которых, Франчески, были просто роскошные щечки – я имею в виду не те, что на лице. Девушки выполняли любое мое желание, прежде чем я успевал его произнести. Часто по ночам я вскакивал, едва услышав шорох в доме или плеск весла в канале Онделло. То и дело я задавался вопросом: до каких пор Чезаре да Мосто и его приспешникам удастся держать в секрете мою деятельность на острове Мурано, потому что, поскольку мне удавалось узнавать от других людей о том, что происходит в Венеции, я сделал вывод, что туда тоже могут дойти слухи о моем пребывании здесь.

Франческа – та, у которой сзади роскошные щечки – сообщила мне о невероятных событиях, не упомянув, что главным действующим лицом был не кто иной, как моя дочь. Люди говорили, что какую-то немую девушку с севера хозяйка, богатая венецианка, обвинила в убийстве своего мужа, хотя и знала, что это была неправда. После этого венецианка убила собственных детей и недавно была обезглавлена во дворе палаццо Дукале.

До этого места история в общих чертах была мне известна – ее рассказывал мне медик Мейтенс. Новым оказалось для меня то, что перед смертью жена судовладельца раскаялась и отписала Эдите все состояние. Говорили, будто бы Эдита живет в палаццо судовладельца и от радости снова обрела дар речи.

Как вам известно, от рассказчика к рассказчику история обрастает новыми подробностями и за короткое время превращается из правды в сказку. Но в любом случае я не смог бы оставаться на острове, и, хотя да Мосто строжайше запретил мне покидать Мурано до тех пор, пока не будет выполнен его заказ, – а до этого мне было еще далеко – я воспользовался подходящим случаем и исчез. Я предложил стекольщику, занимавшемуся своим ремеслом на Кале Сан-Джакомо, два скудо (неслыханную сумму для человека его сословия), если он доставит меня на своей барже на Камарджио, откуда было рукой подать до Санта-Кроче, где находился палаццо Агнезе.

Не нужно прилагать много усилий, чтобы передвигаться по Венеции неузнанным, особенно если избегать больших площадей, поэтому я тайком добрался вдоль Канала ди Мизерикордия к Большому Каналу, пересек его на пароме и очутился прямо у входа в палаццо Агнезе.

Во имя всех святых, нет, этого быть не может, думал я, входя в дом. И это принадлежит моей дочери? Колонны из серого мрамора, глиняные своды с цветными гротескными узорами – все это заставляло посетителя чувствовать себя маленьким. С тех пор как я видел Эдиту в последний раз, прошло несколько месяцев, и теперь я поймал себя на мысли о том, что боюсь встречаться с ней. Страшила меня не встреча сама по себе, а то, что я смогу говорить с Эдитой, как обычно говорит отец с дочерью.

Я знаю, это может прозвучать странно и даже удивительно, но вспомните о том, что мой ребенок с четырех лет не произнес ни одного слова. Ведь Эдита потеряла дар речи, когда была совсем маленькой, и с тех пор мы общались с ней только при помощи жестов и отдельных звуков. Хоть им и хватало сердечности, но все же есть такие мысли и чувства, для выражения которых необходимы слова.

После всего того что произошло, я не мог ожидать, что Эдита встретит меня с распростертыми объятиями. Я скорее надеялся на разговор, который все прояснит, либо на готовность понять. Но все вышло иначе.

Эдита спустилась ко мне по широкой каменной лестнице, которая вела с верхнего этажа в зал. Моя дочь была одета в темно-зеленое бархатное платье. Волосы были собраны, как у цыганки, что ей совершенно не шло и вызвало у меня смешанные чувства. Когда я протянул Эдите руки, чтобы поприветствовать, она повернулась ко мне левым плечом, и, еще не услышав от нее ни слова, я понял, что моя дочь изменилась.

Я заплакал. Слезы потекли по моему лицу, когда я услышал ее голос. В воспоминаниях я хранил звук ее детского беспомощного голоска, внезапно смолкшего, и я невольно сравнивал его с тем, что слышал сейчас. В голосе Эдиты была уверенность в себе и жесткость, если не сказать холодность. Не сразу я понял, что именно она говорит. Я был так поражен, что сначала не мог вымолвить ни слова и просто смотрел на нее. Эдита сказала – я никогда не забуду этих слов:

– Что тебе нужно? Я догадывалась, что ты объявишься.

Иначе представлял я себе встречу со своей маленькой девочкой. Я боялся и надеялся; я последовал за ней из Константинополя в Венецию, потому что думал, что ей нужна моя помощь; я забыл о своих потребностях, своей собственной судьбе, только чтобы быть рядом с ней, а Эдита встретила меня словами: «Что тебе нужно?» Хуже того, когда я не ответил, она задала еще два горьких вопроса:

– Ты опять хочешь случить меня с кем-то? Или тебе нужны деньги?

Мне показалось, что я сошел с ума, потому что радость от того, что моя дочь снова может говорить, смешалась с разочарованием от перемены, происшедшей в ней. Я даже поймал себя на ужасной мысли: лучше бы Эдита осталась немой, тогда она не смогла бы относиться ко мне столь бессердечно.

– Девочка моя, – спросил я дрожащим голосом, – что с тобою стало? Что осталось от моего воспитания, моей любви?

Но Эдита могла только презирать меня. Я ничего не понимал: чем настойчивее я пытался сблизиться с ней при помощи ласковых слов, тем холоднее и лаконичнее становилась ее речь – позвольте мне не передавать того, что она говорила. Наконец Эдита сказала: это моя жизнь, не лезь в нее, а живи своей. И тут я впервые спросил себя: разве Эдита по-прежнему моя дочь?

Со слезами ярости и обиды я попрощался с Эдитой, и, не скрою, тогда мне хотелось, чтобы ей также довелось столь внезапно потерять собственного ребенка.

Странно, подумал я, покидая палаццо Агнезе, когда моя дочь была нема, мы с ней всегда находили общий язык. Теперь же, когда она снова обрела дар речи, мы больше не понимали друг друга.

Но у меня было мало времени горевать о своей дочери, потому что когда я вернулся на остров Мурано, там меня ожидал Чезаре да Мосто в сопровождении Симонетты.

Да Мосто дал мне понять, что следит за каждым моим шагом и что у меня едва ли появится возможность еще раз покинуть Мурано, прежде чем я выполню его заказ. Племянник Папы без обиняков заявил, что знал также и о моей встрече с Симонеттой. Да, он, кажется, знал даже о нашей ссоре, поскольку вручил мне Симонетту и заявил, что отвергнуть женщину, которую желают тысячи мужчин, есть высокомерие, а это грех. Такие слова из уст человека, для которого женщины ничего не значили, поскольку он использовал их только в своих корыстных целях, заставили меня призадуматься, можно даже сказать, едва не примирили меня с ним. Сейчас мне, конечно, ясно, что племянника Папы совершенно не интересовало мое любовное благополучие, его беспокоило лишь выполнение заказа.

Да Мосто дал мне три недели – за этот срок я должен был напечатать его желанные индульгенции, и пообещал мне, если понадобится, предоставить помощников для лаборатории. И чтобы придать своему требованию больше убедительности, легат, прежде чем со всей учтивостью попрощаться, оставил мне маленький сувенирчик, внешний вид которого был мне очень хорошо знаком. Я обнаружил его на стуле, на котором сидел да Мосто. Это был нож очень необычной формы. Таким же точно ножом был убит в Константинополе Альбертус ди Кремона. Я очень хорошо понял намек и теперь знал, что с да Мосто и его приспешниками шутки плохи.

Симонетта молча слушала наш разговор. Теперь же, когда мы с ней остались вдвоем, каждый ждал, что другой заговорит первым. Я втайне надеялся, что Симонетта вновь попросит прощения, как уже однажды сделала, ведь, честно говоря, я давным-давно простил ее. Мне стало ясно, что моя любовь к ней сильнее гордости. Но что я мог ей сказать?

Неожиданно Симонетта освободила меня от гнета мыслей, произнеся:

– Можешь прогнать меня, если я тебе мешаю. – В ее гордости было столько грусти, что это тронуло меня чуть ли не до слез, и я притянул возлюбленную к себе. Теперь, когда я впервые за долгое время снова ощутил ее теплое тело, меня охватило невообразимое счастье, и я уверен, что Симонетта испытывала то же самое. Я покрыл ее лицо поцелуями и едва не лишился чувств, но когда пришел в себя, оказалось, что мы, обнявшись, катались по полу. Мы раздевали друг друга, что было довольно сложно, если учесть, что на нас было богатое платье. Но нам помогала страсть и осмеянная во многих шутках непрочность венецианских ниток, сдерживавших швы. В любом случае, вскоре нам удалось соединить наши обнаженные тела. Мы любили друг друга с необузданной страстью и сознанием, что мы созданы друг для друга.

– Он заставил меня пойти с ним, – сказала Симонетта, когда мы, задыхаясь, отпустили друг друга. – Он знал все о наших отношениях. Мне кажется, у него повсюду есть шпионы.

Я молча кивнул, и, хотя я и ненавидел да Мосто и боялся его угроз, я испытывал к нему некоторую признательность, потому что он нежданно-негаданно вернул мне мою любимую. После разочарования от встречи с Эдитой я был рад тому, что держу в объятиях Симонетту, и понял, что теперь самое время подумать о своей собственной жизни.

Для начала я решил сосредоточиться на задачах, поставленных передо мной племянником Евгения Четвертого. Индульгенция с росчерком будущего Папы требовала больших технических затрат. Для текста из восемнадцати строк мне нужно было тридцать две буквы «Е», тринадцать «I» и двенадцать «О», зато я обходился всего пятью «А».

Уже на следующий день я принялся отливать новые буквы, не полный алфавит, как я делал в Константинополе, а те буквы, которые нужны для индульгенции. В конце концов, любой служка в монастыре знает, что «Y» и «Z» в латыни встречаются столь же редко, как и снег на Пасху, поэтому отливать их в таком же количестве, как гласные, не имеет смысла. Спустя неделю в ящичках у меня было больше букв, чем в Константинополе, и я мог наконец приступать собственно к работе.

Тут мне очень помогла Симонетта – не как рабочая сила, потому что помощников мне да Мосто предоставил более чем достаточно, а тем, что она давала мне силы, необходимые для выполнения этого необычного задания. В первую очередь она расправилась с моей внутренней раздвоенностью и неуверенностью по отношению к моим заказчикам. Она сказала:

– Ты занимаешься точно таким же ремеслом, как и любое другое, и не должен ломать голову над тем, зачем другим нужно то, что ты делаешь.

Симонетта считала, что оружейник не испытывает угрызений совести из-за того, что пика, изготовленная им, во время войны убивает людей.

Тогда я полюбил Симонетту снова, но по-другому. Моя любовь переросла страсть и стала привязанностью, когда прощаешь другому все и забываешь о самовлюбленности и собственном эгоизме, которые до сих пор играли немалую роль.

Теперь, изведав все пропасти и глубины, приготовленные жизнью человеку, я понимаю, что это и есть настоящее счастье. С несчастьем я встречался не раз, моя жизнь нередко оказывалась в опасности, и тем не менее сегодня все это не причиняет боли. С годами несчастье ощущается меньше, а счастье, встретившееся на твоем пути, остается на всю жизнь, как клеймо на коже. Но вернемся к Мурано.

Для моего первого печатного изделия мне понадобилось не менее пятисот восьмидесяти букв, и мне сложно сказать, что потребовало от меня больших усилий: отлить буквы из свинца и олова или же выложить их в зеркальном отображении, вверх ногами и справа налево. Я работал день и ночь и заставлял своих подчиненных делать то же самое.

У меня было пять печатных прессов, переделанных из винных, которые привезли из расположенного неподалеку Венето. Необходимые мне десять тысяч пергаментов доставили из морской республики Амальфи, которая славилась своими изготовителями пергамента. Возникли сложности с производством черной краски, которая при первых попытках печати оказалась похожей на старые выцветшие чернила. Поскольку я никогда не занимался техническими особенностями печати и сажа, которую я привез в коробочке из Константинополя, осталась в руках уффициали и в животе у кошки, мне пришлось самому предпринять несколько попыток, прежде чем удалось воссоздать смесь. При помощи сепии и рыбьего жира, которые я добавил в сажу, я наконец смог сделать черную краску, которая удовлетворяла всем требованиям – по крайней мере, что касалось цвета.

Вы не можете себе даже представить, что я чувствовал, когда держал в руках свое первое печатное изделие. Монах не мог бы написать лучше. Для первых пергаментов понадобилось много времени, но помощники мои работали все быстрее, и случилось то, чего никто не ожидал – и я меньше всех – работа была окончена за два дня до назначенного срока: десять тысяч индульгенций, подписанных именем Пия Второго.

Последующие недели я был очень взволнован, поскольку моя работа принесла неожиданные плоды. Я имею в виду не значительную сумму денег, немедленно выданную мне да Мосто, а последствия, о которых я даже и не думал. Меня удивило, что я больше не видел Чезаре да Мосто, зато индульгенции, хранившиеся в моей лаборатории, исчезли однажды ночью, и, поскольку взамен них осталась оговоренная сумма – собственно говоря, даже больше – я мог предположить, что индульгенциями завладел да Мосто. Я ведь знал о его планах, а его махинации нигде не могли бы найти столь плодородную почву, как в Венеции, где в то время было много партий, а заговорщиков больше, чем нищих.

Симонетта знала Венецию и все ее интриги лучше, чем я, и заметила, что, вероятно, будет лучше, если мы покинем город. Вероятно, она догадывалась, что книгопечатание больше других изобретений подходит для того, чтобы стать яблоком раздора для партий. Поэтому Симонетта пообещала, что поедет со мной в любую страну мира, только бы она была подальше от Сереииссимы. Моя возлюбленная считала, что ремесло книгопечатания пригодится везде, ведь там, где есть люди, всегда найдется место для лени.

Как же права оказалась Симонетта! Но тем не менее я не согласился с ее требованиями то ли из-за своей тупости, то ли из-за того, что «черное искусство» слишком крепко держало меня. Я не отрицаю, теперь мной руководила жадность, которая у многих людей проявляется при встрече с книгопечатанием. Сторонники Папы (такие как дож) и его враги (такие как да Мосто), а также византийцы, генуэзцы и арагонцы – все они старались завладеть искусственным письмом. А я, Михель Мельцер, зеркальщик из Майнца, считал книгопечатание своей собственностью. У меня были инструменты, и любой текст я мог донести до людей быстрее, чем тысяча монахов.