Да, отец, благословен, ответила прекрасная девушка одними глазами. Она сделала это, потому что любила своего отца. Этой детской непосредственности, вероятно, уже противостояло осознание пробуждающейся женственности, смеси из огня и воды, предназначенной для того, чтобы волновать мужчин.

– Дитя мое! – воскликнул Мельцер, обнимая Эдиту. – Мне тоже нелегко переносить это путешествие, но я желаю тебе только добра.

Знаю, кивнула Эдита и отвернулась: отец не должен видеть слез, наполнивших ее глаза.

Ледяные ветры минувших недель сменились теплым весенним бризом Эгейского моря, и раздражение пассажиров – их было около шестидесяти – улетучилось. Позабыты были споры из-за самых лучших спальных мест, ругань с коком из-за плохой еды, злость на неотесанных матросов. Теперь, когда до долгожданной цели было рукой подать, те, кто долгие дни только и делал, что бросал на попутчиков косые взгляды, с облегчением хлопали друг друга по плечам и протягивали руки к северному горизонту, восклицая:

– Константинополь!

– Говорят, этот город – просто чудо! – смущенно заметил Мельцер, стараясь не смотреть на дочь. От него не укрылось, что она плакала. – Говорят, там тысяча башен, а дворцов больше, чем во всех городах Италии, вместе взятых. Я уверен, Константинополь тебе понравится.

Когда Эдита не ответила, он обнял ее, убрал волосы с лица и настойчиво повторил:

– Ты будешь жить во дворце, словно принцесса, носить платья из китайского шелка, а слуги будут делать за тебя всю работу. Ты должна быть счастлива!

Эдита, не глядя на отца, снова отвернулась и начала отчаянно жестикулировать. Мельцер внимательно следил за каждым ее движением. Он понял, что она хотела сказать. Как может этот мужчина утверждать, что любит меня? Ведь он видел меня, когда я была еще ребенком!

– Мориенус? Девушка кивнула.

– Конечно, – ответил Мельцер. – Когда он увидел тебя, тебе было всего двенадцать, но по двенадцатилетней девочке можно понять, станет ли она когда-либо красавицей. И не забывай, Мориенус – опытный мужчина. Он знает толк в женщинах!

На носу судна пассажиры взялись за руки и радостно пустились в пляс. В основном это были купцы, ремесленники и посланники, кроме того – несколько почтенных профессоров из Гента и кучка авантюристов, бросавшихся в глаза из-за своей небрежной и грязной одежды. Женщин на борту было всего семь: две почтенные матроны в сопровождении супругов, еще две особы сомнительной репутации под покровительством сводни – отвратительной горбатой женщины, одна писательница из Кельна, скрывавшая свои рыжие волосы под плотной сеткой (по слухам, эта женщина умела говорить на пяти языках) и Эдита.

Мельцер поступил правильно, переодев красивую девушку в мужской костюм, потому что, даже несмотря на весь этот маскарад, к Эдите неоднократно приставали мужчины. Настойчивее всех был толстый медик по имени Крестьен Мейтенс, постоянно одетый в черное. Обычно женщинам запрещалось носить мужскую одежду, но на море свои законы.

– Настало время тебе снова превратиться в женщину, – заметил Мельцер, когда на горизонте уже показались очертания города. Эдита высвободилась из его объятий, кивнула, одернула свой грубый кожаный камзол и исчезла на нижней палубе.

Мейтенс был поблизости и наблюдал за этой сценой. Когда девушка ушла, он подошел к Мельцеру и спросил:

– Почему ваша дочь плачет? Грустно видеть слезы на лице такой прелестной девушки.

Зеркальщик промолчал, продолжая глядеть на север, туда, где из воды поднимался город, подобный гордому кораблю. До сих пор Мельцер не рассказывал о цели своего путешествия никому из своих попутчиков, но теперь, когда путешествие приближалось к концу, причин молчать больше не было.

– Знаете, – начал Мельцер, и толстенький медик приставил ладонь к уху, чтобы лучше слышать, – я везу свою дочь к ее будущему супругу.

– Так я и думал! – воскликнул Мейтенс, всплеснув руками.

– Как это понимать?

– Видите ли, было бы чудом, если бы такая прекрасная девушка не была уже обещана кому-то в жены. Дайте угадаю: он стар, богат и уродлив и ваша дочь его не любит!

– Ни в коем случае! – возмутился Мельцер. – Будущий супруг Эдиты хотя и богат, но совсем не стар и не уродлив. У него лес волос, словно у фавна, он выше меня на целую голову. Очень статный мужчина.

– Но почему же девочка плачет?

Мельцер не спешил с ответом. Казалось даже, что он вовсе не хочет отвечать на этот вопрос. Но когда медик пристально посмотрел на него, зеркальщик произнес:

– Мать Эдиты умерла вскоре после ее рождения, и с тех пор девочка – мое единственное сокровище. Я дал своей дочери воспитание и образование не совсем в духе времени – сейчас девушек охотнее видят в стенах монастыря, чем в учебном заведении. И я поклялся отдать Эдиту замуж за человека, который сможет обеспечить ей хорошую жизнь. Кажется, небеса услышали мою клятву, и однажды в Майнц приехал Геро Мориенус, молодой богатый купец из Константинополя. Он торговал дорогими тканями и китайским шелком. Когда Геро Мориенус узнал, что мои зеркала лучше и прочнее, чем венецианские, он разыскал меня и мы заключили сделку. При этом он увидел Эдиту и был очарован ее красотой. Без лишних слов купец вынул кошелек и положил его передо мной на стол. Когда я спросил его, что это значит, он сказал, что хочет взять эту девушку в жены, отказывается от приданого и дает мне выкуп – сотню гульденов!

– Большие деньги! – заметил толстяк-медик. – И что же вы сделали?

– Сначала я сказал «нет» и поведал чужеземцу, что Эдита нема.

– Нет? Да вы с ума сошли, Мельцер!

– Но она тогда была совсем ребенком, понимаете, и она действительно немая! Наконец мы пришли к соглашению: как только Эдита достигнет пятнадцатилетнего возраста, я привезу ее в Константинополь и она сможет стать его женой. Мориенус оставил выкуп и еще кругленькую сумму на дорогу.

– а что ваша дочь?

– Как я уже говорил, тогда она была еще слишком юна и ничего не поняла. Когда позже я все ей объяснил, она просто не могла вспомнить этого чужеземца. Теперь она боится, что помолвлена с горбатым стариком или седым уродом.

– Или с жирным медиком! – засмеялся Мейтенс.

– Или так, – усмехнулся Мельцер.

Радость пассажиров, которые при виде цели путешествия зашумели и пустились в пляс, небрежность команды – все это послужило причиной того, что никто не увидел три быстрых парусника, приближавшихся с востока. И только когда над морем прозвучал залп, а за ним второй, пассажиры закричали от испуга. Впередсмотрящий, который тем временем успел покинуть свой пост, вскочил на один из бочонков, стоявших на палубе, приставил ладони ко рту и закричал:

– Все на нижнюю палубу!

– Чертовы турки! – прошипел Мейтенс, который не впервые пересекал это море. Он подтолкнул Мельцера к люку, который вел на нижнюю палубу. Но еще прежде, чем они оказались в безопасности, корабль содрогнулся от жуткого удара. Выстрел разорвал фок-мачту, и через секунду то, что осталось от нее, загорелось. Впередсмотрящий в отчаянии пытался развязать канат, чтобы добраться до горящей фок-мачты: в любой момент она могла поджечь грот-мачту. Но прежде чем впередсмотрящий добрался до своей цели, рея переломилась на две части и горящие обрывки фок-мачты погребли его под собой.

Старая сводня, за все время путешествия не сказавшая и двух слов и занимавшаяся своим ремеслом исключительно при помощи многообещающих жестов и двусмысленных ухмылок, при виде всего происходящего открыла рот и заверещала:

– Иисус, Мария и Иосиф, Уриель и Саваоф, Люцифер и Вельзевул, помогите мне! – Но это странное воззвание утонуло во всеобщем гуле.

– Все мужчины образуют на корме цепочку! – раздался откуда-то голос капитана.

С кормовой палубы матросы подавали ведра с водой, а пассажиры передавали их по цепочке. Пожар удалось потушить прежде, чем успел загореться весь корабль, и впередсмотрящий оказался единственной жертвой. Его останки обуглились до неузнаваемости.

Тем временем турецкие клиперы подходили все ближе и ближе, но казалось, капитана не очень волнует происходящее. Уперев руки в бока, он возвышался на кормовой палубе и командовал: