— Тебя положили?

— Как всех нас, надеюсь…

— Зарыли?

— Глубоко, конечно!

— Забыли?

— Почти что!

— Скажи же скорее: какого ты званья, иль чина, иль рода?

— Я званьем — актер!

— Актер ты? Что слышу, о ужас! Актер!.. Лицедей, скоморох!.. Актера ко мне положили! Того, кто лик Божий всю жизнь извращал, потешая, кривляясь!..

И череп майора, лежавший под гробом артиста без челюсти нижней, в угол далекий стуча покатился. По прихоти странной судьбы, в одном углублении глаза в нем пряжка стальная светилась. И страшен был отблеск той пряжки в истлевших костях человека…

— Зачем негодуешь? Твой гнев беспричинен, — спокойно ответил артист, — мы были людьми а я знаю, что в свете все люди актеры, все роли играют, стараясь быть чем-то. Иной по расчёту, иной от тщеславья, и все ходят в масках, и все лицемерят.

— Но ты-то зачем здесь? Ведь вас зарывали всегда за оградой?

— Прошло уж то время, и званье актера теперь не позорно. А тех, кто при жизни был славен, хоронят с почетом!..

— С почетом? Как нас, как героев? Но где же тогда справедливость?! Я в битвах изранен, я кровь проливал, отражая врагов, на смерть, как на пир, мы летели… Победами родину мы вознесли и славой знамена покрыли!.. А ты кто?..

— Искусства служитель. В сравненьи с тобою я скромен, то правда, но родины верный слуга. Касаясь порою общественных язв, я показывал людям все зло, все недуги их ближних. Я смеялся, — но смех мой был страшен, — он позорил глупца и клеймил негодяя!.. И шутя и смеясь, забавляя людей, исправлял я их дикие нравы, и шутя и смеясь, научал их добру, справедливости, разуму, чести! Но навеки затихшее сердце мое также ранами было покрыто, — эти раны больней, тяжелее других!.. Сколько зависти, горя, обид и вражды встретил я в своей жизни артиста! На подмостки с улыбкою я выходил, а в груди поднимались рыданья. Ежечасно во мне каждый нерв трепетал, преждевременно силы сгорали… Что восторги толпы, что мне слава моя, почитателей льстивые фразы! Я-6 все отдал тогда, чтоб вернулись ко мне моя молодость, сила, здоровье, чтоб вернулось мне счастье простое мое, что когда-то мне так улыбалось… Поздно, поздно!.. Я умер! Довольно! Ничто оболочке ничтожной не нужно. Ни венков, ни похвал, ни восторгов толпы, ничего, ничего мне не нужно! На могиле моей ставят пусть мавзолей, пусть венками его украшают… Все возьмет свое время, — беспощадный, прожорливый зверь; вглубь веков все умчится далеко. Непогоды сотрут мое имя с плиты, а плиту эту ветер повалит. Это место высокой травой зарастёт и на нем похоронят другого… Может быть это будет бессовестный плут, поджигатель, растлитель, убийца? Что ж из этого? Пусть! Он и я— все лежащие здесь, мы равны одной участью общей!..

Так закончил актер свою речь и замолк. Замолчал также череп героя без челюсти нижней, только впадиной глаза, где пряжка стальная лежала, — зловеще сверкал.

А время летело обычным порядком… За весною шло лето, осень зимою… Тело артиста разрушалось и тлело, в черепе пряжка стальная, проржавев, сверкать перестала…

Но мир оставался все тем же. Планеты, в воздушных теченьях, обычный свой круг совершали, и в хоре планет, окружённая звезд караваном, вертелась земля…

И весенняя ночь, благодатная ночь разливала вокруг ароматы. Легкий пар поднимался с уснувшей земли, и, подобно воздушным виденьям, пролетая поля и овраги под лучистым сияньем луны, все к небу, все к звёздному небу стремился. Словно скончавшихся души то были, искавшие в небе забвенья… Затихшего моря зеленые волны, шепча непонятные речи, с прибрежным песком лобызались… В ленивой истоме дремали сады, озаренные месяца кротким сияньем, прозрачные капли росы роняя с деревьев кудрявых. В неге, раскрыв лепестки, ароматы вокруг распуская, дремали любовницы-розы под дивные трели любовников их, — соловьев. Чудные тайны в природе свершались: зерно раскрывалось в земле, злак выходил на поверхность, — кокон раскрывался, и то, что в нем было личинкою мёртвой, недвижной, являлось вдруг бабочкой резвой! И к жизни, и к счастью взывала земля со всем, что на ней находилось. Молчал в человеке скептический ум, а сердце, как птица, на волю стремилось к познанию счастья, любви и покоя, к Познанью Того, Кто невидимо жил в человеке, черве и былинке!..

БАРАНЦЕВИЧ, Казимир Станиславович, псевдонимы — К. С. Б., Сармат, Ан. Орешнев [22 (3.VI).1851, Петербург — 26. 1.1927, Ленинград] — прозаик, драматург, поэт. В детстве, по словам Б., «жизнь протекала довольно серо и скучно» (Автобиография. — С. 162). Его отец, обрусевший польский дворянин, служил мелким чиновником и положение семьи полностью зависело от доходов швейной мастерской, принадлежавшей матери Б. Среди детских впечатлений самыми яркими были родовые предания, рассказы о деде, участнике польского восстания, казненном в 1831 г. Под влиянием отца, «человека… в высшей степени умного, страстного любителя чтения, но по натуре крайне безвольного, слабодушного» (Отрывок из автобиографии//ЦГ АЛИ. — Ф. 59.— Oп. № 1.— Ед. хр. № 82.— Л. 2), в Б. рано проявился «зуд писательства» (Автобиографическая записка. — С. 114). Прочитав в девять лет собрание сочинений Пушкина, он написал поэму «Понятовский» (не сохранилась). После поступления в гимназию (1862) продолжал сочинять подражательные стихи, пытался издавать рукописный юмористический журнал «Волна». Подружившись в гимназии с М. Н. Альбовым, Б. начинал с ним писать фантастический роман «Путешествие на Луну» (около 1865 г.). В 1866 г. оставил учебу. Возможно, причиной ухода из гимназии были болезнь матери, служебные неудачи отца и в результате — почти «бедственное материальное положение» (ЦГАЛИ, — Ф. 59.— Oп. № 1.— Ед. хр. № 82.— Л. 2). 1867–1870 гг. Б. провел «у тетки в деревне» в Псковской губ. Позднее об этом времени он отзывался иронично: «Под влиянием Журнальных статей и толков о народе принялся народничать. Бродя по деревням, сливался с мужиками, крестил у них ребят, на крестинах пил водку, ходил на покос, щеголял в высоких сапогах и красной рубахе» (Автобиографическая записка. — С. 115).

После смерти отца (1870), с 1872 г., на протяжении шести лет, Б. служил за скромное жалованье конторщиком в Русском строительном обществе. Его литературным дебютом стала драма «Опричина», стихотворная переделка романа «Князь Серебряный» А. К. Толстого, успешно прошедшая осенью 1873 г. на сцене Александрийского театра. Другой опыт, рассказ о нищем чиновнике «Один из наших старых знакомых», также написанный в 1873 г., не был замечен читателями и критикой. В декабре 1873 г., нарушив волю матери, он женится на крестьянке Д. Н. Алексеевой и до 1878 г. к литературному творчеству не обращался.

В 1878 г. Б. перешел в 1-е Товарищество петербургских конножелезных дорог. «До сорока параграфов инструкций должен знать назубок, — писал он о своих обязанностях в очерке „Кондуктор“ (1892), — малейшая оплошность, недогляденье влекут за собой более или менее строгое взыскание» (Соч. — Т. 2. — С. 263). Но однообразная и тяжелая служба, заключавшаяся в выдаче и учете кондукторских билетных касс, позволила Б. преодолеть материальные затруднения и вернуться к литературным планам. С этого времени он начал публиковать в юмористических журналах «Стрекоза», «Осколки» и в газетах «Русские ведомости», «Новости» натуралистические бытовые зарисовки из жизни городской бедноты, мелкого чиновничества. Издал их в виде «юмористических сборников»: «Маленькие рассказы» (1887), «80 рассказов Сармата» (1891), «Картинки жизни» (1892), «Звуки» (1902) и др. Но «штрихи», «контуры», «столичные наброски» Сармата отличались от популярных в нач. 80 гг. рассказов-сценок Н. А. Лейкина и В. В. Билибина полным отсутствием юмора. Это были «стоны, жалобы, вздохи» (Быков П. В. К. С. Баранцевич. — С. 26) по поводу печальной судьбы крестьян («Кляча», «Акулина», «Никита»), получавших в столице «цивилизующее крещение» и «мишурные блага» («Кляча»//Писатели чеховской поры. — Т. 1.— С. 339), или бесконечных трагедий жертв светских волокит («Предпраздничные холостяки») и дачных соблазнителей («Последний дачник»), ужасов меблированных комнат («Меблировки»), обывательской скуки («Дамы», «Наши журфиксы», «Литературно-музыкальный вечер») и тоски одиночества («Развязка», «Тусклая жизнь», «Одинокий» и др.).