— Разве вам, отче, не стало легче после лечения? — спросил сторож.

— Нет, Мартын, — это болезнь сердца, а она неизлечима в мои годы. Как ты думаешь, не обойти ли нам церковь?

— Отчего и не обойти, отец Иеремия! — согласился Мартын.

Через несколько минут оба выходили из сторожки. Старый священник освещал дорогу фонарем, а Мартын нес на плече лопату, чтобы там, где могла оказаться в том надобность, расчистить путь.

Снег перестал падать засыпав всё кладбище и превратив его в пустыню.

Сделавши несколько шагов, отец Иеремия и Мартын пришли к убеждению, что обойти церковь было немыслимо, до такой степени она была завалена снегом, и что совершенно достаточно осмотреть входную дверь под порталом.

С трудом подвигаясь по снежному морю, местами доходившему им до пояса, оба провались, наконец, к порталу и остановились.

— Там что-то чернеется! сказал Мартын, пристально всматриваясь в мрак углубления.

— Я ничего не вижу! отвечал отец Иеремия; — твои глаза и моложе и зорче!

— То-то и я не могу разобрать! отвечал Мартын, — но мне кажется, что там кто-то есть! Не позвать ли могильщиков? Э, не стоит! со смехом прервал он себя, — я теперь разглядел, что это!

И он принялся лопатой быстро разгребать целую гору снега, отделявшую их от входа в церковь.

— Ну вот видите! Это не воры! — говорил Мартын, указывая на спавших детей, — ребятишки нашли себе хороший приют, не правда ли, отец Иеремия. — Но они так малы, что меня удивляет, как их не засыпало снегом!

— Не замерзли ли они? — с тревогой спросил священник.

— Нет! Обе девочки дышать! Как спокойны их лица! А одна даже улыбается во сне!

— Я возьму их к себе, пока не найдутся родители! — сказал священник.

— Сомневаюсь, чтобы они нашлись! — покачал головою Мартын.

— В таком случае дети сделаются питомицами прихода! воскликнул священник, — в это же воскресенье я скажу приличную случаю проповедь и убежден, что, как ни беден приход, не найдется ни одного, который бы хоть что-нибудь не дал для сирот!

— О, ваши проповеди, отец Иеремия, трогают до слез!

— Ну, хорошо, хорошо. Беги же, Мартын, ко мне, захвати одеяло и что-нибудь там еще, разбуди могильщика Киприана, — он такой сильный, вдвоем вы снесете малюток… Отправляйся же, отправляйся, Мартын! — сильно меняясь в лице и бледнея, воскликнул отец Иеремия, — поскорее, Мартын, я не могу долго ждать! Час мой приблизился…

Пораженный словами священника, Мартын, было, остановился, но отец Иеремия энергично махнул рукою и сторож со всех ног пустился к дому.

Священник остался один. Грустно, с тайной тревогою в сердце, смотрел он на несчастных, бесприютных, нашедших защиту у порога Божьего дома, детей, на их жалкое рубище, едва прикрывавшее слабые тельца, руки его инстинктивно сложились для молитвы и бескровные губы зашептали, вознося благодарение Господу.

Вдруг, что-то темное, со свистом рассекая воздух, ворвалось под своды портала. То был один из трех воронов, привлеченный красным светом фонаря, поставленного у входа на плиты. Ударяясь грудью то о своды, то об, одну, то об другую стены, обессиленный, задыхающийся, он упал вниз, ударил крылом об фонари, разбил и потушил его.

И во мраке слышался тихий шепот священника. Но это была его последняя молитва: явившийся вскоре Мартын с могильщиком увидели в двух шагах от спавших малюток бездыханное тело отца Иеремии.

Одна из трех зловещих птиц, та, имя которой было Смерть, взяла, наконец, свою жертву…

В большом приюте, где было собрано до полусотни детей, бедных, больных и увечных, детей чердаков и подвалов— однажды появилась девочка лет восьми, девяти, болезненная, слабая, с парализованными обеими ногами. Принесший ее человек мрачного вида, в рабочем костюме, назвался её отцом и попросил оставить девочку на неделю, покуда он достанет работу.

Неделя прошла, а отец не пришел за своим ребенком, прошла еще неделя и еще, миновали месяцы — и все в приюте забыли о мрачном, бедно одетом человеке.

Хозяйка приюта, созданного её усилиями и на её средства, добрая, старая женщина тоже забыла думать о человеке, подбросившем ей девочку, и так привыкла и привязалась к последней, что даже рада была в душе, что за нею никто не приходил.

Да и все в приюте понемногу привыкли и привязались к девочке, даже дети, которые редко живут в дружбе друг с другом.

Но бедную, убогую девочку нельзя было не полюбить. Она как магнитом, привлекала к себе кротким взглядом своих светло-серых глаз; её тихая, ласковая речь очаровывала слух.

И все сходились около неё, смотрели на нее и слушали её тихие речи.

Величайшим наслажденьем для неё было смотреть, как бегают и резвятся дети. Так как она сама лишена была этого блага, то ей отрадно было видеть, как пользуются им другие.

И глядя, как бегают вокруг неё дети, она вся преображалась. Бледные, словно восковые щеки её покрывались румянцем, глаза темнели и в них, в самой глубине взгляда, загорался огонек жизни, тонкие руки поднимались, девочка хлопала в ладоши и приговаривала:

— Скорее, скорее! Бегайте, кружитесь, танцуйте, быстро, быстро! Ах, как весело, как хорошо!..

Когда же дети, набегавшись за день, собирались вокруг неё, в тот тихий час, когда солнце уже закатилось и серые тени сумерек окутывают предметы, — она принималась тихим голосом рассказывать им. Она рассказывала сны такие интересные, такие фантастические, каких никто из детей никогда в жизни не видал, а иногда, вперив неподвижный взгляд в пространство и простирая вперед худые, прозрачные руки она импровизировала так, как-будто все, о чем говорила, она видела перед собою.

И во всех её рассказах, — были-ли то сны или импровизации, — у неё ничего не было бедного, жалкого, безобразного, наоборот: все у ней было богато, красиво, ни в чем не чувствовалось ни одной печальной нотки. Люди все были добрые, щедрые, великодушные, они благодетельствовали от избытка своих благ, и делали всех окружающих довольными и счастливыми. И та обстановка, в которой жили и действовали герои её рассказов, была всегда необыкновенно прекрасная. Её герои не жили просто в домах, а обитали в пышных дворцах с мраморными лестницами, с множеством больших, светлых украшенных зеркалами, бархатом и позолотой. Эти дворцы находились в самых живописных местностях, обыкновенно на высоких горах, с которых открывался чудный вид на голубые озера, серебристые реки, и зеленые, свежие сады, где зрел золотистый виноград и от зари до зари раздавалось чудное, мелодическое пение неведомых, необыкновенных птиц. И дети слушали её рассказы раскрыв широко глаза, затаив дыхание. Внимание маленьких скоро утомлялось, они не понимали поэтических красот, которые она щедро разбрасывала своим слушателям, и уходили, но старшие не трогались с места и слушали с жадным интересом.

Этих бедняков, обитателей чердаков и сырых, промозглых углов, поражала та новая, невиданная обстановка богатства и счастья, в которой действовали лица её рассказов; поражали и эти фантастические люди, не имевшие ничего общего с теми людьми каторжного труда, несчастья, болезней, пьянства и голода, в обществе которых маленькие слушатели её родились, выросли и всю свою жизнь осуждены были жить…

Доктор — седой старичок, ежедневно навещавший приют, шутя прозвал эту странную девочку — царицей бедных, потому, что она действительно была как бы царицей, владычицей забитых нуждою, темных и жалких выходцев из столичных подвалов. Она щедро рассыпала перед ними драгоценные блестки той искры Божией, того творческого, поэтического духа, которым природа одарила ее от рождения. И, как это всегда бывает в таких случаях, — она сама не замечала того, какие чудеса делает её божественный дар.

Между тем, по мере того, как крепнул и все более и более очищался и возвышался над всем земным и низменным её дух, — ослабевало её хрупкое тело, — девочка хирела и таяла на глазах у всех. Никакие усилия старичка-доктора не приводили ни к чему и все его старания, подкрепленные знаниями и долголетним опытом врача, — разбивались как об каменную стену обо что-то неумолимое и неизбежное. Что наступало, наступало, и вот, вот, готовилось ее схватить!..