И когда горечь жизни уж очень накипала во мне, я не в состоянии был с нею сладить, и в недобрую минуту бросал жене упрек, что им, то есть ей и детям, нужны только деньги и деньги, и что им, кажется, решительно все равно, откуда бы деньги ни шли, хотя бы от купца Незапоева, лишь бы их было много, — жена, тоже в раздражении, с нескрываемым озлоблением восклицала:

— Поздно, голубчик! Очень ему нужна такая кляча, как я, да еще с кучей ребятишек. Было раньше думать!

То есть, конечно, думать о том, чтобы не было столько детей!..

Конечно, и я и Оля отлично знали, что все, что мы друг другу наговорим, все это одни слова, сказанный в минуту обоюдного раздражения, что все это только одни отдаленные, оскорбительные друг для друга предположения, что «от слов ничего не станется», мало ли что муж с женою могут один другому наговорить, но одна возможность такого разговора через десять лет супружеской жизни приводила меня в ужас.

— До чего мы дошли, до чего мы дошли! — с тоскою повторял я себе, хватаясь за голову.

Боже моя, да ведь и я сильно изменился за этот промежуток времени! Я научился ладить с людьми, чего прежде во мне не было, ладить с начальством, даже заискивать, подслуживаться, результатами чего явилось повышение меня по службе. Куда девалась моя нетерпимость к людям, которых я считал дурными! Я с одинаковою крепостью жал руку и хорошему человеку и заведомому подлецу, основываясь главным образом на том житейско-философском соображении, что оба они когда-нибудь могут оказаться для меня полезными.

Я, как Мольер, мог сказать, что беру свое добро, где его нахожу, угашая себя тем, что в 45 лет смешно быть идеалистом и из-за принципов рисковать благополучием семьи. Никаких подлостей я не делал, — как не делают их миллионы подобных мне, и умирают, сохраняя название честных людей только потому, что у них не было ни случая ни возможности сделаться бесчестными, — но у меня это происходило больше от неуменья, апатии и меньше всего от сознания того, что это преступно, — ведь жал же я руки пошлецам и видел, как эти подлецы отлично сходят за порядочных людей.

В таком положении застал меня второй период моей семейной жизни. Люди завидовали кажущемуся благополучию и счастью этой моей жизни. Я слыл примерным семьянином, Оля примерной женой, дети — тоже примерными. Глядя на наш достаток, многие думали, что у меня есть сбережения, тогда как у меня не было ни гроша, и я путем страшных, нечеловеческих усилий только научился жить так, чтобы люди не замечали прорех, чтобы можно было сводить концы с концами.

Но чего это стоило всем нам! Оля, вечно обозленная, больная, ходила как тень, дети, несмотря на свой цветущий возраст, были серьезны и сосредоточенны не но летам. Ведь они все понимали!

Однажды, торопясь на службу, я почувствовал, что задыхаюсь, что мне не хватает воздуха. Я попробовал вздохнуть нарочно сильнее, — сделалось легкое сердцебиение. На службе все прошло, но на другой день удушье повторилось и стало повторяться каждый раз при сильных движениях. Я не обращал на это внимания. Но вот как-то сын Павел принес из гимназии дурные четвертные отметки, я начал его бранить, разволновался, и мне опять не хватило воздуха. Задохнувшись, я должен был сесть и просидеть несколько минут с открытым ртом, чувствуя жуткий страх и страстное, боязливое желание, чтобы припадок скорее миновал. Я тогда же это состояние так и назвал про себя «припадком» и был прав, как оказалось впоследствии.

Сын, должно быть, сообщил обо мне матери, потому что она пришла из другой комнаты.

— Что с тобой? — спросила она, сдвигая брови.

Увы, за последние годы мы иначе не разговаривали, как сдвинув брови, «подобравшись», вооружившись друг против друга.

— Ничего! — ответил я, начиная сердиться и давая внутренне себе обещание ни за что не открывать правды.

— Что же он (то есть сын) прибежал и наболтал глупостей!

— Конечно, глупости! — отвечал я.

— Если чувствуешь себя нездоровым, сходи к доктору, — равнодушным тоном сказала она, смотря в сторону.

Я ничего не отвечал, но тут же решил, что нарочно не пойду к доктору. Этим я как бы хотел мстить семье за невнимание ко мне.

Однако припадок повторился с новой силой и так напугал меня, что я отправился к одному из специалистов.

— Давно у вас эти припадки? — спросил специалист: — гм! Недавно? Однако они имеют довольно угрожающий характер… Грудная жаба выражена довольно сильно и характерно! Надеюсь, впрочем, что при соответствующем лечении и том режиме, какой я вам предпишу, нам удастся в значительной степени ослабить ход болезни.

Я позволил себе робко и самым деликатным образом осведомиться о причине болезни.

— Причины? — переспросил специалист: — гм! Причины могут быть разные. Неправильный образ жизни, спиртные напитки, — вы пьете, конечно, хотя и немного, вероятно, — дурное питание, сидячий образ жизни, подавленное, угнетенное состояние духа…

Он приподнял глаза к потолку, как бы стараясь придумать еще какую-нибудь причину, но для меня достаточно было названных; я встал, и, прощаясь, спросил:

— Могут угрожать жизни эти припадки?

— Несомненно! — с какою-то веселостью в тоне отвечал специалист: — сильные волнения, какого бы характера они ни были, для вас губительны. Поэтому, старайтесь…

— Я знаю! — прервал я: — благодарю вас!

Я ушел от этого специалиста в несколько подавленном, грустном настроении духа. Мне не себя было жаль, то есть жаль, что я вот умру, а другие будут жить; нет, мне жаль было чего-то смутно-хорошего, что, как атмосфера, окружало меня и чего я до сих пор, как атмосферу, не замечал и только теперь смутно почувствовал. Но я еще повторяю, не знал, что это было.

Через день-два, я отправился к другому специалисту. Этот нашёл у меня астму, тоже довольно сильно выраженную, затем слабую деятельность сердца, дурной желудок, дурную печень и предписал мне тот же режим, как и первый. Я сходил еще к одному специалисту и… начал лечиться, сперва потихоньку от жены, потом открыто, когда уже нельзя было скрывать все эти рецепты, склянки и проч. Теперь для меня было ясно, что сколько бы я ни глотал микстур и пилюль, какой бы строгий режим ни соблюдал, — выздороветь я не могу, а могу только «поддерживаться». Замечательно, что ничему этому, то есть болезни моей, угрожавшей жизни, Оля не верила, приписывая все мнительности. Ни она ни дети не могли представить, чтобы я мог когда-нибудь серьезно захворать: так они меня всегда привыкли видеть здоровым и выносливым.

Но думать так я начал потом, вначале меня и удивило, и огорчило кажущееся равнодушие моих домашних. Мне казалось даже, что меня ни жена, ни дети не любят и смотрят на меня просто, как на человека, который дает им средства к существованию. Я рассуждал так: если вся наша с Олей совместная жизнь прошла исключительно в глухой борьбе за существование, то, о чем ином могли мы с ней думать, кроме этой борьбы! Правда, вначале было что-то хорошее, возникала молодая любовь, чем-то хорошим, поэтическим веяло в нашей жизни, но это было недолго… «Миг один, и нет волшебной сказки!», как сказано в одном каком-то стихотворении. Очень скоро кончилась и наша волшебная сказка, и началась суровая повесть о труде и лишениях. Когда человеку почти нечего есть, и он только и делает, что промышляет да промышляет, тут уж не до нежных чувств, не до поэзии. В таких-то «впечатлениях» выросли и наши дети. С самых ранних лет они только и слышали, что бесчисленные отрывки и варианты из бесконечной повести о труде и лишениях. Труд укрепляет, бодрить, освежает человека тогда, когда, во-первых, он любимый, а во-вторых, когда он равномерен; неумеренный, да еще не любимый труд — это орудие наказания, палка, плеть, на которую смотришь с содроганием. И большинство, страшная масса людей, влачит свое безрадостное существование в этом труде.

Я думал, что доброе, чувствительное сердце моей жены очерствело от этого труда, огрубело от лишений; я думал, что дети уже родились с огрубелыми сердцами, как дети нищеты и несчастья, и порою мне становилось до того страшно, что я нарочно уходил в гости, даже просто на улицу, чтобы не оставаться наедине с самим собою. И какая-то непреодолимая, злобная сила влекла меня, помимо моей воли, открывать новые и новые черты огрубелости сердца в моей жене и моих детях.