— Ясно, — сказал удовлетворенно Семен Яковлевич, — так ясно, что… — Он откинулся к спинке стула и закрыл ладонью левый глаз и часть лица.

Рыжиков, хозяин, Серафима Петровна, облокотившись на стол, сидели неподвижно и внимательно слушали. Прокопочкин, Игнат и Синюков сидели прямо и не спускали широко открытых глаз с чтеца: для них, как чувствовал я, статья Ленина по-новому освещала мировую бойню, разоблачала социалистов II Интернационала, их иудину роль в отношении рабочего класса и крестьянства. Остальные гости, положив перед собой записные книжки, записывали в них отдельные мысли статьи.

— «Пролетариат есть детище капитализма — мирового, а не только европейского и не только империалистского. В мировом масштабе, 50 лет раньше или 50 лет позже — с точки зрения  э т о г о  масштаба вопрос частный — «пролетариат», конечно, «будет» един, и в нем «неизбежно» победит революционная социал-демократия. Не в этом вопрос, гг. каутскианцы, — Карнаухов возвысил немного голос, — а в том, что  в ы  сейчас, в империалистских странах Европы  л а к е й с т в у е т е  перед оппортунистами, которые  ч у ж д ы  пролетариату, как классу, которые суть слуги, агенты, проводники влияния буржуазии, и  б е з  о с в о б о ж д е н и я  от которых рабочее движение остается  б у р ж у а з н ы м  р а б о ч и м  д в и ж е н и е м. Ваша проповедь «единства» с оппортунистами, с Легинами и Давидами, Плехановыми или Чхенкели и Потресовыми и т. д. есть, объективно, защита  п о р а б о щ е н и я  рабочих империалистскою буржуазиею через посредство ее лучших агентов в рабочем движении».

— Ясно, — вздохнув, сказал восхищенно Семен Яковлевич, — очень ясно! Ходить далеко не надо: мы видим таких агентов и на своем заводе.

— Они имеются и на нашем, — поддержал Исаева Арсений Викторович, — и ведем борьбу с ними… вытаскиваем на свет и разоблачаем… и они, как ужи, извиваются. Эта статья Ленина не в бровь, а в глаз им.

Карнаухов откашлялся, выпил воды, взглянул на хозяина и стал продолжать чтение. Опять установилась тишина. Только карандаши в руках Подольского и Ивана Фомича Кадимова шуршали по листкам записных книжек. Особенно налегал на карандаш первый, Илья Захарович. Второй, Иван Фомич, водил карандашом быстро, словно не прикасался им к странице. Слушая статью, я видел, как перед рабочими все ярче и ярче возникала картина обмана и лжи, картина мировой бойни во имя капиталистов и помещиков, во имя их «цивилизации». Громово-патриотические речи «демократов» о войне, патриотизме в России, которые они читали в «Русском слове» и в «Русских ведомостях», стали более понятны им в свете статьи Ленина.

— «Механика политической демократии действует в том же направлении. Без выборов в наш век нельзя; без масс не обойтись, а массы в эпоху книгопечатания и парламентаризма  н е л ь з я  вести за собой без широко разветвленной, систематически проведенной, прочно оборудованной системы лести, лжи, мошенничества, жонглерства модными и популярными словечками, обещания направо и налево любых реформ и любых благ рабочим, — лишь бы они отказались от революционной борьбы за свержение буржуазии», — продолжал Карнаухов, волнуясь. Он, как все мы, восхищался мыслями статьи, ее беспощадным сарказмом по адресу «социалистов» и «демократов» — агентов буржуазии.

Среди гостей оживление, на их лицах улыбки радости и гнева. У Рыжикова повлажнели глаза, и он потирал руки.

— Володя, на журнал моя очередь. Сегодня же я возьму его. Прочту эту статью в кружке, на своем заводе.

— А я возьму у тебя, — проговорил Кадимов. — Запомни — моя очередь за тобой. Сам дня через два зайду за ним.

— Приходи, — ответил Рыжиков и вздохнул, потирая руки. — Ленин крепко пригвоздил всех предателей и шовинистов к позорному столбу. — Он вышел из-за стола и возбужденно стал прохаживаться.

За ним поднялись Игнат, Синюков, Прокопочкин и Подольский. Рыжиков резко остановился, шагнул к Карнаухову и взял у него журнал из рук, тут же спрятал его в боковой карман пиджака и застегнул его на все пуговицы.

— А ты, Илья Захарович, письмо ЦК партии о страховании рабочих принес? — спросил Карнаухов.

— Давно. А как же, — ответил Подольский. — Я еще две недели тому назад его передал Арсению Викторовичу. Спроси у него, — и он обратился к хозяину квартиры, говорившему с Прокопочкиным.

— Да, да, Илья Захарович вернул мне это письмо, — отозвался Арсений Викторович. — Володя, не спрашивай с него. Помни, оно у меня. В нашем кружке сняли несколько копий… и распространили. Тебе, Володя, оно нужно?

— Ты заботишься только о своем кружке, — заметил Карнаухов, — как только что интересное попадет к тебе, Арсений Викторович, в руки, так и пропадет — не выдерешь. Нельзя быть только патриотом своего завода.

— У меня не завод, а заводище, — ответил серьезно Арсений Викторович. — Хорошо. Не сердись. Верну. — Он опять обернулся к Прокопочкину и стал беседовать с ним.

Ольга Петровна и Серафима Петровна убирали со стола бутылки и графины. Поставив их в буфет, они вышли в коридор. Гости, за исключением меня, Прокопочкина и хозяина, ходили по комнате, курили и обсуждали горячо статью Ленина, которую только что выслушали. От содержания статьи они переходили к Государственной думе, министерской чехарде, к голоду, к паническому настроению среди буржуазии и чиновников, говорили о росте революционного сознания среди рабочих, о подготовке их к революции — к решительной борьбе с самодержавием, о мире. Прислушиваясь к словам гостей, я чувствовал, что гости земляка говорят серьезно, положительно о политике данного времени, — они уже подготовили себя к борьбе за социализм, за свою власть, за свою родину.

На улице, когда спустились с лестницы, было свежо. Мы медленно зашагали по тротуару; я поддерживал под руку Прокопочкина. Под ногами хрустел ледок. В далеком фиалковом небе сверкали звезды. Из-за домов доносился гул трамваев. Он перекатывался в тишине, то замирая, то нарождаясь. На окраине, вдали от центра столицы, я чувствовал молодое и сильное биение жизни. И оттого, что я чувствовал это биение, у меня становилось с каждой минутой радостнее и светлее на сердце.

В госпитале все по-старому. Уныло, однообразно тянется время. Утром, после завтрака, пришли полотеры и принялись передвигать с одной стороны на другую койки, стулья и столики, брызгать желтой жидкостью на пол. Раненые, которые уже ходили, отправились в клуб, чтобы не мешать им. Из-за серого противоположного дома всплывало солнце. Его лучи залетели в окна и играли розоватыми зайчиками на белых стенах, на столиках и койках, покрытых темно-серыми суконными одеялами.

В клубе шли разговоры:

— Начальство кого-то ждет.

— Начальство всегда чего-нибудь придумает.

Мы вернулись в палату, когда полотеры уже закончили свою работу. Пол сиял — в палате как бы прибавилось света. Полотеры поставили на прежние места койки, столики и стулья, взяли ведро, швабры, щетки и суконки и, не проронив ни одного слова, удалились в соседнюю палату. Я задержал взгляд на столике и удивился: на нем не было книги Канта. Я вспомнил, что положил ее в ящик стола. Открыл — нет книги и в ящике. Это удивило меня еще больше.

— Синюков, ты взял книгу? — обратился я к соседу.

— Зачем она мне? — проговорил Синюков. — Я таких книг не читаю.

— Зря. Все б лишнее окошко было в твоей голове. Куда же она делась?

— Проживем без лишнего окошка… со своим, — огрызнулся обидчиво Синюков.

— Твою книгу, Ананий Андреевич, взяла сестра Иваковская, — сообщил Прокопочкин. — Взяла нынче утром, когда приносила градусники. Кажись, она идет, спроси у нее.

Из соседней палаты, в открытую дверь, доносился голос Нины Порфирьевны. Она вошла к нам. За нею — няни с кипами простыней, наволочек и белья. Няни положили кипы на стол и стали менять белье на пустых койках.

— Вставайте и вы, — обратилась к нам Иваковская.

— До субботы еще три дня, — сказал Синюков, всматриваясь в строгое и озабоченное лицо сестры, — а пришли менять постельное белье. Зачем?