Чужое село, незнакомые люди… У явно заинтересовавшихся моей особой женщин я спросила дорогу – и вскоре стояла у неухоженной могилки на кладбище. С фотографии на меня смотрели все те же глаза: с искорками, словно бы радующиеся мне, той, которую она так долго ждала в гости… Я смотрела на эту поросшую сорной травой могилу, на лицо Анны Ивановны, ставшее почти родным…

– Здравствуйте! Не узнали? А я вас сразу узнал! Не поднесете выпить за упокой души?

Я мысленно содрогнулась: передо мной стоял тот самый Саша, которого я помнила по больнице, – но если бы он не назвался, я вряд ли узнала бы его. Поросшее щетиной одутловатое лицо непросыхающего пьяницы, соответствующий запах, давно превратившаяся в лохмотья одежда … Я отрицательно качнула головой, и больше мы не произнесли ни слова. Я стояла и смотрела в глаза той, кто так переживал сначала за свою дочь, а затем за внука. И вдруг в высокой траве я заметила небольшой цветочек. Ажурные листья, а на тонкой веточке – несколько розовых сердечек, словно бы разрезанных пополам. Разбитое сердце… Разбитое сердце! Кто посадил его здесь? Вряд ли тот человек, который уже спал мертвецким сном в траве между могилами. Скорее всего оно выросло здесь само – у последнего приюта той, чье сердце также было разбито.

Кольцо. Вне всяких сомнений, это было кольцо. Будь оно все проклято!

Марина тяжело присела на ко всему безразличную гостиничную кровать и с ненавистью посмотрела в казенное окно. Они ни в чем не были повинны – точно так же, как и виднеющийся в окне шелушащийся серый бок какой-то унылой пятиэтажки, едва различимой теперь сквозь сетку крупного мокрого снега. И снег, и скверная зима, и псориазная пятиэтажка, и вся собственная никчемная жизнь были противны Марине до тошноты. Она уже не плакала, только некрасиво шмыгала толстым распухшим носом и все твердила про себя: «Кольцо! Кольцо!» – как будто в этом плотно, как хватка удава, сомкнувшемся слове и заключалось все: и чужой, не выхоженный собственными ногами неуютный город, куда ее занесло, и насморочная зима, и вся ее напрасно, как оказалось, прожитая жизнь. Да, вот так, в одночасье, все и рухнуло – то, что многие годы, пускай ни шатко ни валко, но двигалось же вперед! И вот теперь – теперь оказалось, что все это движение вперед было не более чем иллюзией, – дорога привела ее в никуда. Мир закольцевался, змея укусила себя за хвост.

Марина сжала зубы, обхватила голову руками и застонала, раскачиваясь и сминая казенное сиротское покрывало. Она пыталась думать о том, что сын-оболтус Сашка взялся наконец-то за ум и после бесконечных проволочек и академотпусков получил диплом, двинул вперед карьеру и год назад женился. И даже жена его, вопреки внутренним опасениям и протестам, Марине сразу понравилась. Однако мысли о сыне почему-то напрямую связывались с этим злосчастным кольцом, и она отбросила их и стала думать, как удачно они с мужем сделали в квартире ремонт и что муж наконец-то получил бог весть сколько ожидаемое повышение – стал замзава чем-то там… Марина даже вспомнила имя этого зава и то, как отрадно и благолепно они все вместе отмечали это событие у них на даче. И не было никакого кольца. Не было – и баста!

Она всхлипнула и утерлась мерзким вафельным полотенцем с черной расплывчатой печатью. Полотенце пахло хлоркой, неустроенностью, чужим городом и вчерашней, обветренной котлетой. В этом сложном запахе не было ничего живого – ничего, хоть самой малой толикой напоминающего Маринину вчерашнюю жизнь. Потому что эта с таким трудом налаженная жизнь не далее как вчера вдруг перестала походить на саму себя: она изогнулась, поднялась на дыбы и лягнула Марину, как необъезженная лошадь. Перехватило дыхание. Сдвинулись тектонические плиты. Пришли в движение невидимые и неведомые механизмы. Прямая, презрев Евклидову геометрию, выгнулась и стряхнула с себя Марину. Звенья лязгнули, как буфера вагонов, и сомкнулись, заключив Марину в то самое кольцо, выбраться из которого уже было невозможно. Теперь она навсегда будет обречена тащиться по замкнутому кругу.

Это было настолько страшно, что все – и полотенце, пахнущее лежалой котлетой, и холодный снег за окном, и мокрая, насквозь промерзшая стена общежития напротив показались несущественными и даже нереальными. Такими же, как и ее, Маринин, неприличный побег, совершенный полчаса назад из чужого номера. Она бежала воровато и постыдно – в туфлях на босу ногу, прижимая к уже не очень упругой груди скомканные второпях белье и колготки и косясь на горничную, равнодушно пылесосящую неизбежно красную, с лысым, натруженным хребтом коридорную дорожку. Марина трусливой рысцой пересекла гулкое паркетное пространство холла, оставив за спиной номер, похожий на ее собственный, как две капли воды из одного и того же крана.

Она зачем-то понюхала свои ладони и содрогнулась: сколько ни мой, они, должно быть, навсегда сохранят запах сигарет и перегара, исходящий от чужого спящего мужика, с которым она познакомилась вчера поздно вечером в гостиничном баре, а проще говоря – он ее там снял. И даже имени его она не запомнила, да, собственно, и не стремилась запомнить – зачем? Что бы это изменило? Помогло бы избавиться от кольца? Ничто, ничто уже не сможет ее от него избавить, ничто не сможет спасти! И тот, от кого воняло сигаретами и перегаром, он был ей нужен вчера вечером лишь потому, что она ну никак не могла оставаться одна – со своими неотвязными мыслями, также замкнувшимися в ненавистное кольцо, и с этой дрянью – массивным крюком в небрежно побеленном потолке гостиничного номера, с которого ее так и подмывало снять дешевый, легкомысленный пластмассовый шар.

Крюк, косо вделанный в пыльную лепную розетку, притягивал ее блуждающий взор все чаще и чаще, и в конце концов она стала смотреть на него непрерывно. После того как Марина осознала окончательную и бесповоротную закольцованность мира, ее больше ничего не интересовало так, как простенький расчет из области сопротивления материалов: выдержит ли крюк?

К счастью, Марина не была конструктором, который мог бы сразу, на глазок, определить: да, этот толстый литой крюк выдержит. Можно не сомневаться.

А началось все примерно неделю назад, на дне рождения единственного сына, когда выпившая шампанского и разомлевшая Марина, поглаживая по плечу дохаживающую последнюю неделю беременности невестку, спросила, как решили назвать ребеночка.

– А чего тут думать? – Сын, уже изрядно нагрузившийся, смотрел на Марину через стол точно такими же, как у нее, серыми прозрачными глазами и улыбался. – Чего тут думать, мать? Конечно Антон!

Радужные круги поплыли перед глазами, и Марина внезапно почувствовала то, что наверняка чувствует боксер, пропустивший прямой удар в челюсть. Антоном звали бывшего мужа – того самого, который и женился на ней только потому, что она уперлась и не согласилась сделать аборт, и который ушел от них после трех лет безобразной жизни. И даже появившийся на свет Сашка интересовал его не больше, чем прошлогодний снег. Ее рука дрогнула, и она поставила фужер на стол, поправила выбившуюся прядь волос и заставила себя улыбнуться.

– А почему Антон?

– Ну как же, я Александр Антонович, а отец мой – Антон Александрович, дед – Александр… Антонович? Да! Стопудово! Прослеживаешь связь поколений? Надо поддержать. Традиция, мать.

Марина хотела вдохнуть и почему-то не смогла. Воздух не пошел в легкие. Одновременно ей захотелось закричать, заплакать, бросить на пол фужер с недопитым шампанским, но вместо этого она улыбнулась откинувшейся на подушки, отечной и покрытой пигментными пятнами невестке:

– Положить рыбки, Олечка?

Олечка помотала головой – она только-только получила диплом врача и всегда лучше всех знала, чем нужно питаться. Накрытый свекровью, специально взявшей для этого два отгула, богатый стол она игнорировала. Рыбку есть было категорически нельзя, потому что ее неизвестно где выловили, и кто знает, какой завод сливал в реку, где жила эта рыбка, бог знает какие отходы. Мясо кишело гормонами и глистами. Яйца и сливочное масло употреблять было невозможно из-за холестерина, холодец – тем более. В свежих помидорах копились какие-то соли, а уж помидоры маринованные были и вовсе чистая отрава. В колбасе – красители и глутамат натрия. В майонезе ничего живого отродясь не было, но зато присутствовали эмульгаторы и загустители. Питалась Олечка преимущественно кашами, хлебом и фруктами.