После многих лет скитаний с места на место, в течение которых им так и не удалось найти дорогу, выложенную золотом, после многих лет тяжелого труда, сушащей душу бедности и смерти многих детей, а также дедов, бабок и родителей Кайзеры наконец добились своего. Они стали зажиточными фермерами вблизи Канзас-Сити и владельцами машиностроительного завода в нем самом.

Окупилось ли это? Те, кто выжили, говорят — да.

Вильгельмина была хорошенькой голубоглазой блондинкой 10 лет, когда приехала в Америку. В восемнадцать она вышла за канзасца лет на 20 старше ее, надо думать, для того, чтобы избавиться от нищеты. Говорят, старый Билл Гриффитс имел примесь крови индейцев чероки и принадлежал к партизанам Квантрилла, но насчет родичей Пита с обеих сторон вообще ходило немало баек. Им всегда хотелось казаться лучше, чем они были на самом деле. Каково бы ни было прошлое Старого Билла, мать Питера никогда не желала говорить о нем. Вполне возможно, он был просто конокрадом.

Где же теперь Вильгельмина? Теперь у нее нет морщин, она уже не та старая согбенная женщина, которую он помнил. Теперь она должна быть красивой грудастой девкой, хотя все с теми же пустыми голубыми глазами, и все еще говорить по-английски с сильным немецким акцентом. Если бы он встретился с ней, узнал ли бы он ее? Вряд ли. А если б и узнал, то какие сведения он мог бы извлечь у нее насчет травмы, которую она нанесла своему внучонку? Никаких. Она, конечно, не вспомнила бы того, что было для нее всего лишь незначительным случаем. А если б и вспомнила, то уж, конечно, не призналась бы, что как-то обидела его. Если и в самом деле она провинилась перед ним в чем-то скверном.

Во время краткого курса психоанализа Питер попытался пробиться сквозь густую завесу угасшей памяти к той былой драме, в которой его бабка сыграла столь важную роль. Однако из этого ничего не получилось.

Более серьезные попытки с применением дианетики и сайентологии[49] дали чистый пшик. Он как бы проскользнул мимо травмировавшего его эпизода, мимо рождения прямо в свое предыдущее существование подобно обезьяне, карабкающейся по намазанному жиром столбу.

После того как он побыл женщиной, рожавшей в средневековом замке, динозавром, беспозвоночным существом в постпервобытном океане и пассажиром в карете XVIII века, едущей сквозь Шварцвальд, Питер оставил сайентологию в покое.

Фантазии были интересны, они раскрывали какие-то черты его характера. Но бабка явно избегала его.

Здесь, в Мире Реки, он попробовал воспользоваться мечтательной резинкой, чтобы заглянуть за густые тени. Под руководством гуру он сжевал половину палочки, сбросил с себя груз и нырнул за жемчужиной, скрытой в глубине его подсознания. Когда он очнулся от каких-то ужасных видений, то обнаружил, что его гуру, избитый и окровавленный, валяется без сознания на полу хижины. Сомнений в том, кто все это натворил, быть не могло.

Питер сразу покинул те места, убедившись сначала, что его учитель будет жить без особо серьезных последствий для здоровья. Он не мог оставаться здесь, где при встрече со своим гуру будет всегда ощущать вину и стыд. Этот гуру был очень добрым и всепрощающим человеком и даже предлагал продлить уроки — при условии, что Питера будут крепко связывать на их время.

Питер не выносил насилия, которое, как он ощущал, живет в глубине его сознания. Именно этот страх насилия, сидевший в нем, заставлял его бояться насилия в других.

Ошибка, дорогой Брут, заложена не в звездах, а в наших поганых генах. Или в неумении индивидуума установить контроль над самим собой.

Ошибка, дорогой Брут, заложена в нашей боязни узнать собственную природу.

Следующая, почти неизбежная сцена в этой драме воспоминаний была сцена совращения Вильгельмины. Как легко рисовать эту фантазию в качестве потенциально реальной, поскольку возможность встречи с бабкой все же существовала! После взаимных вопросов и ответов они вдруг узнали бы, что являются бабушкой и внуком. Затем последовал бы длинный разговор, в котором она узнала бы о том, что случилось с ее дочкой и ее мужем (отцом Питера) и ее внуком, правнуком и праправнуками. Ужаснулась бы она, узнав, что правнучка вышла замуж за еврея? Бесспорно! Любой из сельских жителей, родившихся в 1880-х годах, наверняка имел предрассудки подобного рода. А если сказать ей, что его сестра вышла замуж за японца? А брат и кузен женились на католичках? Или что ее правнук стал буддистом?

С другой стороны, Мир Реки мог изменить ее взгляды, как он это сделал со многими. Однако еще большее число людей психологически остаются теми же ископаемыми, какими были на Земле.

Но вернемся к фантазиям…

После нескольких порций выпивки и разговора — в койку?

По здравому смыслу тут никто не мог бы возражать против кровосмешения. Детей-то быть не может!

Но когда это люди думали с позиций здравого смысла? В каких таких ситуациях?

Нет, пожалуй, правильно будет ни слова не говорить ей об их родстве, пока они не переспят.

Но тогда рушится вся предыдущая конструкция. И вообще, если она узнает правду, это может вызвать у нее шок от стыда. Это было бы слишком жестоко. И как бы он ни хотел отомстить ей, такого горя он причинить ей не мог. Да и никому другому. Кроме того, это была месть за поступок, который имел место, возможно, лишь в его воображении. А если он даже и был, то, весьма вероятно, явился чем-то, что лишь ребенок может счесть ужасным. Или чем-то, что его детское сознание интерпретировало не так. Или чем-то, что она, будучи продуктом своего времени, считала делом совершенно естественным.

Ах, как возбуждает мысль, что ты спишь со своей бабушкой! Но в действительности такого быть не может Сексуально его привлекают только интеллигентные женщины, а его бабка была невежественной крестьянкой. Да еще и вульгарной, хотя и не в похабном, или антирелигиозном смысле. Он помнил, как все они сидели за праздничным столом в День Благодарения. Она чихнула, и сопли вылетели у нее прямо на блузку. Она смахнула их рукой, которую тут же отерла об юбку. Отец Фрайгейта расхохотался, мать еще долго выглядела смущенной, а Питер напрочь потерял аппетит.

Вот и погибла мечта, растворившись в чувстве брезгливости!

И все же… разве не могла она измениться?

Да черт с ней, сказал он про себя, повернулся на бок и крепко уснул.

Барабаны грохотали, ревели деревянные трубы. Питер Фрайгейт проснулся в самый разгар нового сна. Дело происходило спустя три месяца после нападения на Пёрл-Харбор, и он был авиационным кадетом в Рэндольф-Филдз, кадетом, которым в данный момент закусывал его инструктор по полетам.

Лейтенант — высокий молодой человек с тонкими усиками и огромными ступнями — почти столь же легко поддавался истерике, как сама бабуля Кайзер.

— В следующий раз, когда ты сделаешь разворот влево, после того как я скомандую сделать его вправо, Фрайгейт, я тут же отдам приказ идти на посадку, отменю этот долбаный полет и откажусь летать с тобой! Можешь искать себе инструктора, которому плевать на то, угробит его кретин-ученик или нет! Господи Боже мой, Фрайгейт, ты же мог уконтрапупить сегодня нас обоих! Неужто ты не видел самолета слева от себя? Ты что — маньяк-самоубийца, что ли? Так это хрен с тобой, но зачем же тащить на тот свет меня да еще парочку других?! Нет уж, выбирай иное место и время, а не тут на нашем летном поле и, пожалуйста, без порчи государственной собственности! Какой хрен с тобой происходит, Фрайгейт? Ты, может, часом, ненавидишь меня?

— Я вас не слыхал, сэр, — сказал Питер. Хоть в этой жаркой комнате он буквально истекал потом в своей теплой летной форме, но он весь дрожал и ощущал мучительную потребность помочиться. — Я просто ничего не слышу через эти трубки.

— С трубками полный порядок! Я-то тебя слышу отлично! Только две недели назад ты проходил полное медицинское обследование, верно? Всех вас так и эдак долбаных кадетов проверяли, когда прислали сюда. Может, ты скажешь, что тебя пропустили?