Бёртон расхаживал взад и вперед по каюте, его лицо в слабом свете маленького каменного очага казалось лицом демона из преисподней.

— Изабель обожала меня, но она не боялась вступать со мной в самые жаркие споры, когда она считала, что я делаю что-то не то. Но ты… ты прячешь протест в себе до тех пор, пока он не превращает тебя в злобную суку, и все же не находишь в себе мужества выложить эти мысли. И этим только ухудшаешь дело.

Нет ничего плохого в доброй ссоре, пусть с криками, пусть с оскорблениями. Она похожа на грозу — страшную, пока длится, зато, когда она уходит — воздух чист и дышится легко.

Твое несчастье в том, что тебя воспитывали, чтобы сделать настоящей леди. В гневе ты никогда не повысишь голос, ты всегда должна быть спокойной, выдержанной и собранной. Но та потаенная суть, то подсознание, которое ты унаследовала от обезьяньих предков, оно пытается вырваться за решетку своей клетки. И время от времени оно принимается терзать тебя. Но ты не желаешь признаваться в этом.

Алиса вдруг утратила свой сонный взгляд и закричала:

— Лжец! И нечего совать мне под нос своих жен! Мы договорились, что никогда не станем сравнивать друг с другом своих прежних супругов и супруг, а ты это делаешь каждый раз, когда на тебя нападает охота разозлить меня! Это неправда, что во мне мало страсти! И уж кому, как не тебе, знать это… и я говорю не только о постельных делах!

Но я не собираюсь приходить в бешенство из-за каждого неловкого слова или ерундового тривиального эпизода. Когда я бешусь, то, значит, того требует ситуация! Значит, она такова, что из-за нее следует разозлиться! А ты… ты находишься в состоянии постоянного бешенства.

— Это ложь!

— Я никогда не лгу!

— Давай вернемся к началу разговора, — крикнул он. — Что тебе не по душе в моих действиях как капитана и руководителя?

Алиса закусила губу, а потом сказала:

— Во всяком случае не то, как ты ведешь корабль или как обращаешься со своей командой. Это дело очевидное — ты выполняешь свои обязанности превосходно. Нет, меня беспокоит контроль, вернее, его отсутствие над самим собой.

Бёртон сел и сказал:

— Выкладывай! Растолкуй мне, о чем ты говоришь.

Она наклонилась на стуле так, что ее лицо оказалось почти вровень с его лицом.

— Во-первых, ты не можешь заставить себя побыть на одном месте больше недели. Не успеют истечь первые три дня, как тебя уже трясет лихорадка. На седьмой день ты уже мечешься взад и вперед, как тигр в своей клетке; и как лев, кидаешься на прутья.

— Будь добра, оставь свои зоологические аналогии, — сказал он. — А кроме того, как тебе известно, на этом месте я нахожусь уже почти год.

— Да, пока ты строил корабль. Пока ты был занят проектом, который даст тебе возможность путешествовать быстрее, чем можно идти пешком. Но и в этом случае ты все время совершал короткие походы. А нас бросал тут строить корабль.

Тебе надо было видеть и это и то, надо было выяснить, есть ли правда в каких-то слухах, познакомиться со странными обычаями, изучить неизвестный тебе язык. Причины не столь важны. Тебе важно было иметь лишь повод для отъезда.

У тебя ржавеет душа, Дик. Мне кажется, именно это слово правильно передает твое состояние. Ты не можешь долго сидеть на одном месте. И вовсе не место повинно в этом. Дело в тебе самом, ты не можешь выносить именно себя. Ты должен бежать, чтобы убежать подальше от себя самого.

Бёртон вскочил и снова стал прохаживаться взад и вперед.

— Ты говоришь, что я не могу выносить себя самого. Ах, какой я несчастный человек! Я не люблю себя, и это значит, что и меня никто вообще не может полюбить.

— Чушь!

— Да, именно так. Все, что ты говоришь, — полная муть!

— Нет, муть не в том, что я говорю, она — в тебе!

— Но если ты не выносишь меня, то почему бы тебе тогда не расстаться со мной навсегда?

По ее щекам покатились слезы, и она шепнула:

— Я люблю тебя, Дик.

— Но не настолько, чтобы выносить кое-какие мои пустяковые странности? Верно?

Она вскинула руки.

— Пустяковые?!

— Да, у меня лихорадка странствий. Ну и что? Разве ты бы стала надо мной насмехаться, если б у меня действительно была какая-нибудь болячка, ну, скажем, сыпь или что?

Алиса чуть заметно усмехнулась:

— Нет. Я бы сказала тебе, как от нее избавиться. Но это не просто лихорадка, Дик. Это что-то такое, что сильнее тебя.

Она встала и закурила сигарету. И сунула ее Бёртону прямо под нос.

— Погляди-ка на нее. В годы моего пребывания на Земле я никогда не осмелилась бы закурить или даже подумать о куреве. Леди не полагается делать такие вещи. Особенно леди, чей муж происходит из поместного дворянства, а отец — епископ англиканской церкви. И такая леди никогда не пьет крепких алкогольных напитков и не бранится. И уж никогда бы ей не пришла мысль искупаться голышом.

Но вот я здесь — Алиса Плэзнс Лидделл Харгривз из поместья Каффнеллз — самая настоящая викторианская аристократка, которая делает все перечисленное выше и даже больше того. Под этим «больше»… я… имею в виду те маленькие фокусы, которыми я занимаюсь в постели и на которые французские романы — любимое чтение моего мужа — не осмелились бы даже намекнуть!

Я изменилась. Почему же не можешь измениться и ты?

Сказать по правде, Дик, мне ужасно опротивело путешествовать, надоело все время двигаться куда-то, обрыдло ютиться на крошечном кораблике, никогда не зная, что принесет завтрашний день. Я не трусиха — ты знаешь это. Но я жажду оказаться в таком месте, где говорят по-английски, где живут люди моего круга, где царит мир, где я могу поселиться, пустить корни. Я так устала от бесконечных странствий.

Бёртона растрогали ее слезы. Он обнял ее за плечи и сказал:

— Что же мы можем поделать? Я должен идти вперед. Моя…

— Твоя Изабель? Я не Изабель. Я — Алиса. Я действительно люблю тебя, Дик, но я не могу быть твоей тенью, сопровождая тебя повсюду, куда идешь ты, присутствуя там, где есть свет, и исчезая, когда наступает вечер, не могу быть твоим придатком.

Алиса встала, чтобы положить наполовину выкуренную сигарету в пепельницу из обожженной глины. Повернувшись к Бёртону, она произнесла:

— Но есть и еще кое-что! Есть еще нечто, что страшно тревожит меня. Мне больно, что ты не полностью доверяешь мне. У тебя есть тайна, Дик, тайна, спрятанная где-то глубоко-глубоко, очень мрачная тайна…

— Тогда, может, это ты расскажешь мне о ней — мне-то ведь нечего сказать тебе по этому поводу.

— Не лги! Я слышала, как ты говорил во сне. Это что-то связанное с этиками, верно? Что-то случилось с тобой, что-то, о чем ты никому не рассказал за все годы нашей с тобой разлуки.

Я слышала, как ты бормотал что-то о каких-то пузырях, о самоубийстве, повторенном 777 раз. И слышала имена, которые ты ни разу не упомянул днем. Лога. Танабар. И ты говорил об Иксе и Таинственном Незнакомце. Кто эти люди?

— Только тот, кто спит в одиночестве, может хранить секреты, — отозвался Бёртон.

— Но почему ты не можешь мне рассказать об этом? Неужели ты не веришь мне? После всех этих лет?

— Сказал бы, если б мог. Но это было бы слишком опасно для тебя. Поверь мне, Алиса, я не говорил тебе ничего только потому, что не могу этого сделать. И в первую очередь ради тебя самой же. И не будем спорить. Я не отступлю, и разозлюсь, если ты будешь продолжать выпытывать у меня.

— Ладно, будь по-твоему. Но тогда держи свои лапы от меня подальше сегодня ночью.

Бёртон долго не мог уснуть. Ночью он проснулся от звука собственного голоса. Алиса сидела, не отводя глаз от его лица.

Оскас, как всегда полупьяный, посетил Бёртона как раз в час ленча. Бёртон против визита ничего не имел, особенно потому, что вождь вручил ему мех, содержащий по меньшей мере два литра бурбона.

— Ты слыхал разговоры о большой белой лодке, которая, как говорят, поднимается с низовьев? — спросил индеец.