— Эта комната принадлежала супружеской паре, убитой «речным драконом». Он выпрыгнул из воды так, будто им выстрелили из пушки. Целиком отгрыз конец рыболовного плота. К сожалению, именно на том конце стояла эта пара, так что рыба проглотила их вместе с бревнами.

Еще хуже, что это произошло после прекращения воскрешений. Так что, думаю, эти ребята вряд ли объявятся когда-нибудь еще. Вы ничего не слыхали о новых лазарях, а? Недавних, конечно.

— Нет, не слыхала, — ответила она. — Во всяком случае, ничего определенного.

— А как вы думаете, почему воскрешения прекратились? После всех этих долгих лет?

— Откуда ж мне знать? — ответила она резко. Разговор на эту тему удовольствия ей не доставлял. В самом деле, почему дар бессмертия был отнят у них так внезапно?

— Ну и черт с ним, — произнесла она вслух. Огляделась. Пол не виден из-за травы, достигавшей ей чуть ли не до промежности.

Острые листья травы едва не врезались ей в икры. Придется срезать траву почти до пола, а потом притащить земли и засыпать жнивье. Но и тогда трава может не умереть. Ее корни уходят так глубоко и так переплетаются, что трава может отлично процветать и без солнечного света. Очевидно, она питается от корней тех растений, которые находятся на свету.

Стальной серп висел на вешалке, прибитой к стене. Сталь тут была так распространена, что на это орудие, считавшееся повсюду драгоценностью, здесь никто даже не позарился.

Она медленно ходила по комнате, чтобы острые края листьев не резали кожу на ногах. Нашла пару глиняных ночных горшков, валявшихся в густых зарослях. Кувшин для питьевой воды стоял на бамбуковом столике, который пока еще сопротивлялся давлению тянувшихся вверх стеблей. С другого крючка свисало женское ожерелье из рыбьих позвонков. Два бамбуковых лежака; подушки и матрасы, сделанные из снабженных магнитными скрепками тканей и набитые листьями, лишь наполовину высовывались из травы. Возле них лежала арфа, сделанная из панциря рыбы-черепахи и рыбьих кишок.

— Что ж, небогато, — сказала она. — А впрочем, богатства тут ни у кого не бывает, верно?

— Зато комната большая, — отозвался Шварц. — Хватит места для тебя и твоего партнера, когда ты его найдешь.

Джилл сняла с гвоздя серп и прошлась им по траве. Трава полегла, будто скошенные мечом головы.

— Ха! — выдохнула она.

Шварц смотрел на нее так, будто боялся, что после травы она примется за него.

— А почему вы думаете, что мне нужен любовник?

— Почему, почему, почему… все… Так сказать, всем он нужен.

— И вовсе не всем, — сказала она. И повесила серп на крюк. — Ну и каков же будет дальше наш тур, мистер Кук[11]?

Она была готова к тому, что, когда они окажутся в хижине, он предложит ей отправиться в койку. Все мужчины хотят этого. Теперь стало очевидным, что хоть он этого и хочет, но у него кишка тонка попросить. Джилл ощутила облегчение, смешанное с легким презрением. Тогда она сказала себе, что чувство это дурацкое и слишком уж противоречивое. Почему надо смотреть на человека с презрением, если он ведет себя так, как ей и хочется?

Возможно, все же она испытывала некоторое разочарование. Когда мужик становился излишне агрессивным, несмотря на ее предупреждение, она тут же рубила его ребром ладони, начинала выкручивать ему мошонку и била ногой в живот, пока он корчился на земле от боли. И неважно, каким крупным или сильным был мужчина, она всегда умудрялась захватить его врасплох. Все они оказывались беспомощными, во всяком случае, до тех пор, пока не проходила боль в мошонке.

Потом… Что ж, большинство оставляли ее в покое. Кое-кто пытался ее убить, но к этому она была подготовлена. Они не знали, как ловко она обращается с ножом… или любым другим видом оружия.

Давид Шварц так и не узнал, как близко он был к тому, чтобы стать калекой и обладателем глубокой раны на самолюбии.

— Вы можете без опаски оставить тут свое имущество. У нас еще не было ни одного случая воровства.

— Грааль я возьму с собой. Нервничаю, если не вижу его рядом.

Он пожал плечами, вынул сигару из кожаного портсигара, висевшего у него через плечо. Один из утренних даров его грааля.

— Только не здесь, — сказала она совсем тихо. — Это мой дом, а я не хочу, чтоб в нем воняло.

Он казался удивленным, но опять пожал плечами. Однако, как только они вышли на воздух, тут же закурил. И пошел слева от нее с наветренной стороны, дымя как пароход и выпуская клубы дыма в ее сторону.

Джилл с трудом удержалась от шпильки, которую ей очень хотелось ему отпустить. Но было глупо оскорблять его слишком сильно и дать ему повод внести ее в черный список. В конце концов, у нее был испытательный срок; и она — женщина; не следует умышленно восстанавливать против себя человека, занимающего высокое положение, к тому же друга Фаербрасса. Но больше она не позволит испытывать ни свои принципы, ни гибкость своей шеи.

Или позволит? Ей ведь пришлось испытать немало унижений на Земле, чтобы стать офицером воздушного корабля. И она улыбалась, а потом шла домой, чтоб колотить там посуду и керамику и писать похабщину на стенах.

Детские выходки, но они успокаивали. И вот теперь она снова в аналогичной ситуации, которая ей не снилась уже давно и начала сниться снова лишь в последние годы. Ей некуда было идти, кроме как сюда — никаких других «кроме» просто не существовало. Именно здесь строили единственный в мире воздушный корабль. И он предназначается для одного-единственного рейса — только в одну сторону.

Шварц остановился на холме. Он указал на авеню, образованную стволами длиннохвойной сосны. В конце авеню, на полпути к другому холму, находился большой сарай.

— Отхожее место вашей общины, — сказал он. — Первое, что надо делать по утрам, — это тащить сюда свои горшки и опоражнивать их. Мочу — в одну дыру, а экскременты — в другую, рядом.

Он помолчал, улыбнулся и продолжил:

— Проходящим испытательный срок обычно поручают чистить сарай через день. Они отвозят бочки на пороховую фабрику вон туда — к горам. Экскременты скармливаются пороховым червям. Конечный продукт их пищеварения — азотистый калий и…

— Я знаю, — ответила она, цедя слова сквозь крепко сжатые зубы. — Я не самозванка. Во всяком случае, этот процесс возможен лишь при наличии серы.

Шварц покачался на каблуках, довольно попыхивая сигарой, задранной к небу. Были бы у него подтяжки, он бы с наслаждением щелкнул ими.

— Большинство проходящих испытания почти месяц отрабатывают на этой фабрике. Неприятно, но хорошо укрепляет дисциплину. Помогает выполоть тех, кто не имеет призвания.

— «Non carborundum illegitimate», — сказала она.

— Что такое? — бросил он углом рта.

— Поговорка янки. Кухонная латынь. Перевод: «Не позволяй подонкам стереть тебя в порошок». Я могу стерпеть любое унижение, если дело того стоит. Но потом приходит моя очередь.

— А ты крутая баба!

— Это уж точно. Приходится, если хочешь выжить в мире мужиков. Я-то думала, что хоть тут будет немного иначе. Пока это не так, но будет обязательно.

— Все мы меняемся, — сказал он медленно и немного печально. — Но не всегда к лучшему. Если б вы мне сказали в 1893 году, что я буду выслушивать от женщины, женщины высшего класса, не шлюхи и не фабричной работницы, заметьте, похабщину, подрывающую основы дисциплины…

— Вместо раболепствования, хотите вы сказать, — резко бросила она.

— Уж разрешите мне закончить. Подрывная суфражистская чушь. И если бы вы тогда сказали мне, что это меня не особенно заденет, я ответил бы, что вы гнусная лгунья. Но век живи, век учись. Или в нашем случае — сдохни, но научись.

Он помолчал и поглядел на нее. Правый уголок рта слегка дрогнул, а ее глаза сузились.

— Я могла бы послать вас подальше, — сказала она, — но нам придется вместе работать. Однако хамства я больше выносить не намерена.

— Вы не поняли того, что я сказал, — ответил он. — Я сказал, что теперь это меня не задевает. Я сказал — живи и учись. Я не тот Давид Шварц, каким был в 1893 году. Я надеюсь, что и вы не Галбирра из… кстати, когда вы умерли?