— Да — но предположим?

— Тело, лишенное ка, разовьет, полагаю, свою собственную. И хотя второе тело является копией первого, оно уже не будет тем, что прежде. Другая среда и другой опыт сделают и тело другим. Воскресший, хотя и будет всегда похож на умершего, станет другим человеком.

 Однако не будем отвлекаться на мелочи. Важно другое. Большинство лишенных тела ка так и пребывают вечно в бессознательном состоянии. Так мы, по крайней мере, надеемся. Какой это ад — быть заключенным в неосязаемой оболочке, не имея возможности управлять ею, без связи с другими — и при этом все сознавать. Такой муки не заслуживают самые закоренелые грешники. Даже подумать страшно.

Во всяком случае, никто из воскрешенных не помнит ни о чем между смертью и новой жизнью.

И гость сказал Ла Виро, что из тех биллионов, что умерли на Земле, лишь ничтожно малая часть не входит в эту орду блуждающих ка. Эта часть выбыла. Исчезла. Неведомо куда, неведомо зачем. Древние сказали этикам лишь одно: эти немногие «продвинулись». Слились с Творцом или по крайней мере составляют ему компанию.

Гость сказал, что понимает, сколько вопросов возникло у Ла Виро. Он ответит, но лишь на те, что касаются самой сути дела. Откуда этики знают, что некоторые ка «продвинулись»? Как можно вычислить, что не хватает одной из биллионов ка?

— Ты должен уже представлять себе, какого развития достигла наша наука и техника. Ведь даже силы, создавшие этот мир и вернувшие тебя к жизни, недоступны твоему пониманию. Но то, что видел здесь ты, — лишь малая часть того, что нам доступно. И я говорю тебе, что у нас на учете все ка, когда-либо существовавшие на Земле. На это ушло больше ста лет, но мы сочли их все.

Наука, и только она, позволила осуществить то, что раньше казалось доступным лишь для сверхъестественных сил. Разум человека сделал то, чего не намеревался делать сам Создатель. Не намеревался, полагаю я, как раз потому, что знал: мыслящие существа сделают это за него. Возможно, способность мыслить есть ка Бога.

Позволь и мне сделать небольшое отступление, имеющее, впрочем, отношение к делу. Ты, я вижу, смотришь на меня если не как на бога, то как на его кузена. Ты тяжело дышишь, от тебя пахнет страхом, на лице у тебя написано благоговение. Не бойся. Я действительно выше тебя в этическом смысле, но гордиться тут нечем. Ты можешь сравняться со мной и даже превзойти меня.

Я обладаю властью, по сравнению с которой наука твоего времени годится разве что для обезьян. Однако я не умнее наиболее умных жителей Реки. И тоже могу ошибаться.

Запомни еще вот что — и, когда начнешь проповедовать, всякий раз говори об этом. Тот, кто лезет вверх, может скатиться вниз. Другими словами, бойся регресса. Тебе незнакомо это слово? Бойся скатиться вниз. Покуда ка не расправит крылья и не улетит в неведомые пределы, регресс всегда будет угрожать ей. Кто живет во плоти, живет под угрозой.

Это точно так же относится ко мне, как и к тебе.

В этот миг Ла Виро протянул к пришельцу руку, желая дотронуться до него и убедиться, что он и вправду из плоти и крови.

Гость отпрянул и крикнул:

— Не делай этого!

Ла Виро убрал руку, но явно обиделся. Гость сказал:

— Мне очень жаль, ты не представляешь себе, как жаль, но пожалуйста — не трогай меня. Больше я ничего говорить не буду. Но когда ты достигнешь черты, за которой я смогу тебя обнять, ты меня поймешь.

И тогда, братья и сестры, гость стал говорить, почему Ла Виро должен основать эту новую религию. Название для церкви придумал сам Ла Виро, и гость ни к чему его не принуждал, просто сказал, что это следовало бы сделать. Но, очевидно, пришелец знал, к кому обратиться, ибо Ла Виро пообещал все исполнить.

Принципы Церкви Второго Шанса и способы воплощения их в жизнь мы теперь обсуждать не будем. Слишком много времени нужно, чтобы выдвинуть и обосновать их. Отложим это до будущей ночи.

Под конец Ла Виро спросил этика, почему тот выбрал именно его в основатели Церкви.

— Ведь я — невежественный полукровка. Вырос в глухом канадском лесу. Мой отец был белый траппер, а мать — индианка. Британцы, правившие нашей страной, смотрели свысока на них обоих. Мать почти отвергло собственное племя, потому что она вышла за белого. А отца англичане, на которых он работал, обзывали мужем скво, грязным французишкой.

Я был очень велик для своего возраста и в четырнадцать уже стал лесорубом. В двадцать из-за несчастного случая я стал калекой и всю оставшуюся жизнь стряпал в лагерях дровосеков. Моя жена, тоже метиска, подрабатывала стиркой. У нас было семеро детей — четверо рано умерли, а остальные стыдились своих родителей. Но мы жертвовали для них всем, любили их и старались хорошо воспитать. Два моих сына уехали работать в Монреаль, а потом погибли во Франции, сражаясь на стороне англичан, которые их презирали. Дочь стала шлюхой, заболела и умерла — так я слышал. А жена умерла от разбитого сердца.

Я рассказываю тебе это не потому, что ищу сочувствия. Я просто хочу, чтобы ты знал, кто я и что я. Как ты можешь просить, чтобы я проповедовал другим, если я родных детей не сумел убедить в правоте своей веры? Если моя собственная жена умерла, проклиная Бога? Как же я смогу говорить с людьми, которые были раньше учеными, государственными деятелями и священниками?

— Я вижу по твоему ватану, что сможешь, — улыбнулся гость. Он встал, снял с шеи золотую спираль на серебряном шнурке и надел ее на шею Ла Виро. — Это тебе, Жак Жийо. Носи ее с честью. Прощай. Возможно, мы еще увидимся в этом мире, а возможно, и нет.

— Подожди! — сказал Ла Виро. — У меня еще столько вопросов!

— Ты знаешь достаточно. Благослови тебя Бог.

И гость ушел. Снаружи по-прежнему бушевали дождь, гром и молния. Миг спустя Жийо тоже вышел, но гостя и след простыл. Ла Виро обвел взором грозовое небо и вернулся в хижину. Там он сидел, пока не прогремели питающие камни и не настал день. Тогда он спустился на равнину и рассказал, что с ним случилось. Как он и сказал, все, кто услышал его рассказ, сочли его безумцем. Но со временем появились и такие, что поверили ему.

Около тридцати трех лет назад Герман приплыл в Вироландо. Он собирался задержаться там лишь на время, нужное для нескольких бесед с Ла Виро, если тот допустит его к себе. А там он снова отправится туда, куда пошлет его Церковь. Но Ла Виро попросил его остаться здесь, не сказав, для чего и как долго. Прожив здесь год, Герман взял себе имя Фениксо.

Это были счастливейшие годы его жизни. И не было повода думать, что он скоро покинет этот край.

Этот день будет похож на много других, но эта похожесть сладка, а небольшое разнообразие украсит ее.

После завтрака Герман поднялся к большому дому, построенному на вершине скального столба, и прочел там лекцию своим семинаристам, закончив ее за полчаса до полудня. Потом быстро сошел вниз и встретился у питающего камня с Крен. После они поднялись на другую скалу, привязали к себе дельтапланы и прыгнули в шестисотфутовую пропасть.

Над Вироландо сверкали тысячи планеров — они парили вверх и вниз, описывали круги, ныряли, взмывали, падали, танцевали. Герман чувствовал себя птицей, нет — вольным духом. Пусть это иллюзия свободы — ведь всякая свобода иллюзия — но эта самая лучшая.

Дельтаплан у Германа был ярко-красный, в память об эскадрилье, которой он командовал после гибели Манфреда фон Рихтхофена. Алый цвет символизировал также кровь, пролитую мучениками Церкви. В небе было много таких красных птиц вперемешку с белыми, черными, желтыми, оранжевыми, зелеными, синими и пурпурными. В этой благословенной земле залегали гематит и другие руды, из которых делались красители. И не только этим она была благословенна.

Герман вился в проеме между скалами, огибая мосты, где стояли дома, порой в опасной близости от каменных и деревянных опор. Грешно так рисковать своей жизнью, но он не мог устоять. Прежний волнующий трепет земных полетов вернулся к нему, став вдвое острее. Тут в ушах не ревели моторы, в ноздри не бил запах горелого масла, не было ощущения, что ты заперт.