Они уже отошли метров на сто от пункта приёма, когда сзади донёсся тонкий голос:

- Мальчики! Вернитесь!

Они обернулись, увидели девчонку, что жевала булку, и, не сговариваясь, рванули прочь. Бежали, не останавливаясь, до самого рынка.

- Уф, - тяжело выдохнул Пахомов, переходя на шаг. - Вроде, проканало.

- Только нам теперь туда уже не сунуться, - сказал Беляков, вытирая со лба пот.

- Ну и фиг с ним.

Осталось решить, что делать с деньгами. Володька хотел купить шоколадку, но Карасёвы его отговорили.

- Ты что! - вскричал Ромка. - Лучше жвачку возьми.

- Зачем мне жвачка? - удивился Пахомов. - Я её и не любил никогда.

- А ты иностранную пробовал?

- Иностранную?

Карасёвы снисходительно посмотрели на него.

- Не видел, что ли? Пойдём.

На одном из лотков были выложены рядами жвачки в ярких упаковках - кубики, пластинки, шарики. Продавец - молодой парень в наглухо застёгнутом пальто и шарфе поверх толстого чёрного воротника - весело произнёс, постукивая ногу о ногу:

- Налетай - не ленись, покупай живопИсь.

- А они вкусные? - недоверчиво спросил Володька.

- Скажешь тоже! Конечно, - сказал Мишка. - Там ещё внутри вкладыши есть - с машинами или мультиками. Но самые вкусные - круглые.

- В пузыре? Но там же вкладышей нет.

- Зато самые лучшие.

Стоили эти самые лучшие, правда, подозрительно дёшево - пятьдесят копеек (прочие, со вкладышами, шли по рублю), но Пахомов решил поверить другу.

- Дайте мне два шарика, - протянул он бумажный рубль.

Продавец принял у Пахомова деньги и кивнул на жвачки.

- Отрывай от ленты.

Стянув рукавицы, Володька быстро отодрал два шарика и торопливо распаковал один из них, пока не закостенели пальцы. Шарик был красного цвета, на вкус - точно клубника.

- Ну как? - спросил его Беляков, который деловито разворачивал обёртку Turbo.

- Вкусно!

- Надо ещё рубль поменять.

- Точно. Я забыл.

Он повернулся к продавцу.

- Вы нам не разменяете рубль по двадцать пять копеек?

- Да хоть по десять, - усмехнулся тот. - Давай.

Довольные, они отвалили с рынка. Забежали в универсам - погреться. Внутри возле входа стоял мужик с объявлением в руках: "Меняю Тойоту на квартиру".

Пахомов приблизился к прилавку с соком в картонных коробках, спросил Карасёвых:

- А вам в классе про Болгарию говорили?

- Говорили, - ответил Мишка. - Папа сказал, что мы туда скоро и так поедем.

- Ладно врать-то!

- Сам ты врёшь! Вон, можешь у Ромки спросить.

Пахомову стало обидно - будто он долго и с чувством выводил рисунок, а кто-то подошёл и сказал: "Мазня!".

Настроение было испорчено, пусть он и не очень поверил Мишке. Разве можно кататься за границу просто так? Кто тебя выпустит?

Расстались они на выходе из магазина. Карасёвы пошли кататься с горки на листах алюмминия, Беляков умотал к друзьям, а Пахомов пошёл домой.

Там, как обычно, ругались родители. Отец, то и дело поминая какую-то "камералку" со "съёмкой", громко возмущался кознями начальства и выговаривал матери, что та его совсем не поддерживает.

- Что вы все на меня взъелись, как на Гитлера? - рычал он. - Нашли себе врага народа!

- Виктор, успокойся, - говорила мать устало. - Это не против тебя война идёт.

- Против меня! Именно против меня!

Володька разделся, прошлёпал в свою комнату.

- Сынок, ты есть будешь? - спросила мать, отвлекаясь от препирательств с отцом.

- Нет. Потом.

Не хотелось сидеть там с ними, видя, как они ругаются. Пахомов плюхнулся на диван и открыл "Наших друзей сентябрят". Начал лениво вчитываться, борясь с накатывающей дремотой, потом закрыл книжку и задумался. Неужто Мишка не врал? Почему тогда его, Пахомовский, отец не ездит в Болгарию? Спросить его? А если разозлится ещё больше? Да ну на фиг! Интересно, что мама в нём нашла? Вечно недовольный, орёт почём зря и за границу не возит. Отец называется! Вот у Мишки с Ромкой отец - это да! И видак у него есть, и заграничные календари, и конфеты. Зыко! А Володькин отец только и может что ругаться. Правильно мама сказала: "Завидует!".

Погружённый в эти мысли, Володька не сразу ощутил, что диван под ним слегка покачивается. Чуть-чуть - будто плавает в спокойно колышущемся киселе. Пахомов похолодел. Иизумлённо вытаращившись на противоположную стену, покрытую бледными обоями в серую полоску, он прислушался к своим ощущениям. Так и было - диван качался! Володька окинул растерянным взглядом комнату, заморгал, чувствуя, как начинают стучать зубы. Сразу вспомнились страшные истории о полтергейсте, которые рассказывали в классе девчонки.

Преодолевая себя, он откинул книжку и вжал ладони в диван, надеясь, что качка закончится. Но не тут-то было - диван колыхался всё сильнее. Пахомов открыл было рот, чтобы позвать маму, и в этот момент раздался грохот. Стены запрыгали у Володьки перед глазами.

Продолжалось это всего несколько мгновений. Потом всё затихло, и Пахомов бросился на кухню. В дверях он столкнулся с испуганной матерью.

- Мама, это - землетрясение?

- Да, сынок! Одевайся быстро.

Все неприятности мгновенно улетучились. Остался один страх.

Глава четвёртая

Двадцать первого января вместо первого урока состоялась траурная линейка в честь годовщины смерти Ленина. Строились в холле первого этажа, протягиваясь рядами вдоль стен и гардероба. Пока четвёртый "В" двигался к месту построения, Пахомов слышал, как идущий впереди Зимин деловитым баском говорил товарищу, плечистому Вахтангидзе: "Ну и, в общем, кто вступит, тот и спасётся от последнего суда. А остальных сожрёт дракон...". "И когда это будет?" - с испугом спрашивал Вахтангидзе. "Скоро. Может, завтра. Или через неделю". "Блин! Значит, спешить надо! Где они сидят?". "На Северной, возле Берёзки. Такой деревянный дом. Там ещё маленькая табличка висит: Свидетели Иеговы".

Шагавшая во главе класса председатель совета отряда, высокая и видная Ленка Малганина, остановилась у расписания, поправляя белый фартук, затем развернулась к одноклассникам: "Встаём здесь!". До начала линейки оставалось пять минут, но никто и не чесался занимать своё место в строю. Все разбрелись по вестибюлю, уселись на подоконники. Хулиган Грищук вообще ходил без галстука, явно кичась этим.

Беляков подошёл к Пахомову.

- Анекдот слышал? Горбачёв попал в будущее. Идёт в магазин. Там - полные прилавки. "Дайте полкило ливерной колбасы". "Да вы что! Мы её даже коммунистам в концлагерях не даём!".

Пахомов закатился беззвучным хохотом.

- Союз нерушимый насрал под машину и лопает кашу за родину нашу, - пропел он с важным видом.

Над тёмно-синей толпой учеников возделась рыжая шевелюра Маргариты.

- Грищук! - взвизгнула она. - Немедленно надень галстук.

- Да уже нет такого правила, Маргарита Николаевна, - дерзко ответил тот, вынимая руки из карманов.

- Я кому говорю? Быстро надень!

- Я его дома оставил.

- Ты меня доведёшь, Грищук, - прошипела Маргарита. - То нашивку спорет, то галстук дома забудет. Хочешь на второй год остаться?

Грищук растерянно заморгал.

- Да мне папа сказал, что нет такого правила больше!

- Так, вон отсюда. И сегодня больше не появляйся. Оставь дневник в учительской и шагай домой. А завтра придёшь с отцом. Ты понял?

- Понял, - сказал помрачневший Грищук.

- Всё. Иди.

Грищук, кинув на неё злобный взгляд, зашаркал прочь. Маргарита окинула пламенным взглядом своих учеников.

- Четвёртый "В", стройся!

Ученики неторопливо принялись выстраиваться шеренгами вдоль стен - мальчики напротив девочек. Пахомов стоял последним, хмуро косясь на знаменосца третьего "А" - здоровенного лба, то и дело задевавшего Володькину голову своим плечом. Где-то там, через шеренгу, стояли и братья Карасёвы. Гул голосов постепенно стихал, превращаясь в опасливый шёпот. Пахомов услышал, как знаменосец тихо проговорил своему соседу: