— Вот здесь бы отдохнуть деньков десять!

— Лучше бы дождик зарядил на недельку! Видишь, какое небо? — и все поднимали вверх мокрые головы, с надеждой следили за густыми тучами, лениво проплывающими над степью.

— Вот тогда пусть бы сунулись фрицы! Без танков…

Но не считались с желаниями бойцов, спокойно плыли над их головами бесплодные облака. И это омрачало радость отдыха. Танкобоязнь первых дней войны минула, солдаты научились и танки бить. И радовались они каждому дождю, как своему союзнику в борьбе с танками.

Обрадованные появлением защитников, садоводцы спешили к ним с ведрами, решетами, корзинами, полными душистых яблок, груш, слив…

— Сколько их здесь — наших, родимых! — радовались женщины — А нам головы морочат с этой вакуацией…

Радость женщин была понятной. Если эти живы, то и их дети где-то так угощаются, живы и здоровы. Значит, врал этот недобитый кулак Барышник со своим сынком Ростиславом, когда говорил, что Красная Армия уже почти вся уничтожена.

— Такой подлюга старый! — и сейчас не могли сдержать своего возмущения женщины. — Да его повесить мало!

Отец и сын Барышники утром были арестованы за распространение панических слухов и фашистских листовок. Трудно представить, с какой болью в сердце восприняла это Маша. Ведь последние годы перед войной похоже было, что отец и брат примирились с Советской властью и работали честно в колхозе. Как обрадовалась она, когда отец однажды остановил ее в правлении колхоза и ласково заговорил:

— Нехорошо, дочка, нехорошо так… Ведь не чужие мы тебе, одна кровь… Пора забыть старые обиды. В одном котле варимся… Хоть мать пожалей, извелась совсем…

О матери мог не говорить: дочь все годы находила способы встречаться с ней, измученной деспотизмом отца, преждевременно постаревшей. И если кто был причиной Машиного неизбывного горя, так только отец и брат. Ей казалось, что именно они повинны в том, что так ярко вспыхнувшее девичье чувство к Антону осталось безответным.

Время и работа сделали то, что девушка считала непоправимым: обида на семью выветрилась, сердечные порывы, не получив отклика, постепенно стихли, как море после шторма, и Маша вышла замуж за хорошего человека — тракториста Данилу Коняева. Вот тогда отец и заговорил с нею о примирении. Не упорствовала, примирилась. Думала, навсегда покончено со старым, а оно всплыло. И всплыло в такую минуту, когда она меньше всего ожидала…

Всего месяц перед этим гостил у отца какой-то лейтенант или, как он называл себя, техник-интендант Петров. Маша радовалась, что отец так приветливо обращается с красным командиром, даже сам отвез его в Запорожье или Кривой Рог. Одно ее удивляло, что брат Ростислав категорически отказался вступать в истребительный батальон, где она и муж находились с первых дней его создания.

А может, все это обычное недоразумение? Многие находили вражеские листовки. Фашисты не скупились на них, рассыпали с самолетов на поля, сады, а однажды все пруды усеяли ими. Ополченцы собирали эти безграмотно написанные желтые листочки и сжигали. Могли они попасть и в руки отца и брата. Знать бы, где сейчас этот техник-интендант, он помог бы разобраться во всем…

Так думала Маша после ареста ее родных.

«Техник-интендант» действительно во многом помог бы разобраться Маше. Еще при первой встрече с Фризиным в Раздорожье Роман Коперко получил от резидента адрес ее отца.

Сам Барышник, может быть, и не решился бы на какие-то враждебные действия против власти, но от Коперко-Петрова он узнал, что Красная Армия «почти уничтожена», немцы скоро будут на Днепре, и тогда он, обиженный Советской властью хозяин, сможет вернуть свое богатство и положение в обществе. Если, конечно, будет верно служить новым хозяевам. А Моисею Барышнику неважно, кому служить, лишь бы вернуть землю, скот, мельницу, отобранные революцией и коллективизацией. Как все это произойдет, что от него потребуется, какую роль при немцах будут играть он и его сын Ростислав, об этом не спрашивал техника-интенданта. Придет время — сам разберется…

Прибыв в родное село, Антон Байда даже не вспомнил о своем бывшем хозяине.

— Ты уж без меня, капитан, — сказал Бахтиарову, когда батальон остановился на железнодорожной станции, занимая здесь оборону, и поспешил по никопольской дороге на левый берег второго пруда, где жил брат.

Уже совсем стемнело, когда Байда добрался до своей улицы. Тишина, ни одного огонька, будто опустело село. Только от реки доносился глухой говор. «Должно быть, все выехали», — подумал Антон и почувствовал, как в груди что-то дрогнуло, ноги словно свинцом налились, сумка на боку и автомат на шее вдруг стали тяжелым грузом.

Но улица жила напряженным ожиданием надвигающихся событий.

В родном доме Байда застал одну Анну Прокофьевну — сидела а темноте, ожидая мужа. Услышав во дворе шаги, бросилась к двери.

— Ой, кто это? — вскрикнула, натолкнувшись на автомат, и попятилась.

— Вот и встретились. Аннушка! — начал Антон, стараясь быть веселым, но голос предательски задрожал, в уголках глаз что-то пощипывает.

— Антось! Живой! Родненький мой… — Она прильнула к деверю, поглаживая руки, голову, словно хотела убедиться, что он цел и невредим. — А Ниночка так волнуется! Два письма получили… На Волге они, в какой-то Каланчевке… Анна Семеновна о сельсовете работает, а Ниночка — в МТС.

Она спешила пересказать все семейные новости, одновременно расспрашивая Антона о войне, занавешивая окна, чтобы зажечь свет.

— Да ты садись, отдохни, небось, намучился… Женя сейчас будет. Тогда и поужинаем…

Но ему не до ужина. Схватив письма, вчитывался в каждое слово, будто хотел рассмотреть там скрывающихся за буквами жену, сына, дочь.

Пришел Евгений. Снова начались взаимные расспросы, воспоминания.

— А знаешь, эти подлецы Барышники снова подняли головы. И старый, и молодой…

— Что же ты сразу не сказал? — схватился Антон.

— Не волнуйся, оба арестованы.

— Нет-нет! Немедленно их в Особый отдел…

Оба заторопились и ушли, к огорчению Анны Прокофьевны.

Кольцова разыскали в штабе полка, а подвал, где сидели арестованные отец и сын, оказался пуст. Евгений Байда задумался:

— А ведь караул возглавлял учитель Шкарбань. Постараюсь разобраться, товарищи!..

Бои на Базавлуке продолжались три дня. Немцы не ожидали на этой неприметной речке такого упорного сопротивления. Им казалось, что дороги к Днепру уже открыты. В субботу утром группа танков с ходу ворвалась на железнодорожную станцию и оттеснила батальон Бахтиарова к реке. Передние танки уже подходили к дороге на Запорожье, когда со стороны Дурынкина хутора по ним ударили прямой наводкой из противотанковых пушек. Это взвод Данилы Коняева на руках выкатил сорокапятки за крайние домики и в упор расстреливал танки.

Оставив на поле боя три машины, фашисты ушли под прикрытие железнодорожной станции. Попытка Бахтиарова выбить их оттуда успеха не имела, но наступление приостановилось. Все понимали, что это значит, и с опаской посматривали на небо.

В батальон прибыл Шумилов. Он заметно похудел, выпрямился и от этого казался еще выше. За последний месяц в нем резко обозначились ранее почти незаметные черты характера — нетерпеливого, настойчивого, решительного и бескомпромиссного.

— Что ж ты, солдат? — набросился он на Бахтиарова. — Сунулся — и в кусты? Да знаешь ли, что значит для нас потеря станции?!

Еще не опомнившийся после неудачной контратаки комбат молча выслушивал упреки, улавливая еле обозначившийся гул на западе. Шум нарастал, приближался, заполняя все вокруг, будто исполинские насосы со всех сторон нагнетали воздух над головой, и он давил на затылок, на плечи, пригибая к земле. Над садами с резким треском разорвалось небо, навстречу самолетам, раскалывая воздух, протянулись звенящие нити. Из-за прудов роями вырывались невидимые очереди пулеметов.

А самолеты шли. Под ними и над ними вспыхивали светло серые облачка, медленно тая в неподвижном воздухе.