И тогда кто-то выстрелил в направлении переправы. Сразу же началась пальба вслепую по всей местности, где находились десантники. Они, очевидно, полагали, что столкнулись с эвакуирующимися советскими учреждениями, и заранее тешили себя легкой победой. Но в ответ на беспорядочную стрельбу застрочил станковый пулемет.
Так начался бой. Лишь на рассвете фашисты поняли, что столкнулись с чекистами и сами попали под удар. Оставив прикрытие у переправы, они решили прорваться через реку вплавь. Некоторые уже добрались до середины реки, как неожиданно с противоположного берега, из-за камней, открыли по ним огонь.
— Ничего не понимаю, — удивился Байда, бежавший с группой пограничников к переправе, чтобы перехватить десантников на той стороне.
Оказывается, Симон Голота все эти дни охотился со своей дружиной на Коперко. С ним был Иван Недоля, хорошо знавший бывшего управляющего в лицо. «Не провалился же он сквозь землю, собака», — говорил Симон Сергеевич с огорчением. Он никак не мог простить себе, что тогда в лесу упустил шпиона. Так неожиданно и очень кстати старый конник стал участником боя у переправы.
Поняв, что на противоположном берегу их ожидает ловушка, парашютисты, отстреливаясь, начали стягиваться к опушке леса. Однако подошедшие подразделения батальона докончили разгром.
Большие потери понесли пограничники. Много легло в братскую могилу на берегу Днестра.
Когда подошли остальные подразделения, батальон Бахтиарова собирал раненых, убитых, тщательно осматривал район выброски десанта. Диверсанты не успели подобрать сброшенные на парашютах боеприпасы, рацию, взрывчатку, продукты питания. Кольцов разыскал Байду, оживленно беседовавшего о чем-то с Голотой.
— Арестованные на месте, а где дезертир? — с ходу набросился он на своего друга.
Байда только сейчас вспомнил о тачанке с дезертиром и побежал к хозяйственному отделению. За ним поспешил и Кольцов.
— Простите, Симон Сергеевич… Потом… — Кольцов махнул неопределенно рукой и тоже побежал.
— И что это за командиры пошли! Никакой солидности… Бегают, как мальчишки… — неизвестно кому пожаловался старый конник.
Голота многого не понимал в развернувшихся с такой быстротой событиях, оценивая их с точки зрения времен гражданской войны. То, что немцы прорвались к Житомиру, нажимают на Винницу, Киев, и даже на Москву замахнулись, казалось неправдоподобным, невозможным, и Голота не мог спокойно об этом говорить. Еще не зная о начавшемся отступлении всей южной группы войск. Симон Сергеевич строго осуждал своего бывшего командира: «Эх, Семен Михалыч, Семен Михалыч! Что же ты там копаешься? Да выпусти ты свою конницу, да ударь по тылам ихним, чтоб хребет у самого Гитлера затрещал! Да я с одним эскадроном столько бы их наколошматил…»
Об этой обуреваемой им идее он и хотел поговорить с Антоном перед приходом Кольцова.
А Байде сейчас было не до этого. В хозяйственном отделении не оказалось ни телеги Тагира, ни дезертира. Кто-то сказал, что видел разбитую тачанку километрах в трех отсюда. Бледный, расстроенный от всего пережитого за ночь, Байда вскочил на Орлика и помчался по дороге.
Еще больше был расстроен Тагир, когда в разгаре боя он вспомнил об исчезнувшем дезертире. Вернувшись к тачанке, нашел еще не остывший труп ездового. Одна лошадь стояла в упряжке. Другая, откинув голову, лежала с остекленевшими глазами. Ткача нигде не видно. Уже совсем рассвело, легкий туман медленно поднимался над рекой, рассеивался, будто таял от утреннего света. Теперь можно осмотреть все поле боя. Впереди, ближе к Днестру, еще продолжалась стрельба. А вокруг все дышало такой нежной прохладой, так весело блестело под высоким, светлым небом, что если бы не выстрелы, не разбросанные но обе стороны дороги трупы, можно было бы принять это утро за начало мирного, праздничного дня.
«Если бежал, то не туда, где бой, и не назад», — решил Тагир. Распутав лошадь, вскочил на нее, скрипнув зубами от боли в ушибленном колене, и погнал вправо, к прибрежным зарослям, всматриваясь в следы на траве.
Ткача он увидел на небольшой полянке с измятой травой. Дезертир сидел, прижавшись к кусту спиной, и крепко держал перед собой автомат. А у другого куста, напротив, стоял человек в мундире немецкого офицера с поднятыми руками. Вся его упитанная фигура ничем не напоминала военного, и даже поднятые руки были сложены, как для молитвы.
— Ну вот… Пришел… — обрадованно выдохнул Ткач, увидев Тагира. — Я ему, проклятому фашисту, приказываю кричать, чтоб, значит, ты услышал, потому что у меня сил уже нет, а он лопочет что-то, словно индюк…
Говорил Ткач с надрывом, тяжело дыша, еле ворочая языком. Лицо его и раньше было бледным, а теперь совершенно побелело, будто его вымазали мелом.
— Камерад командер! Их бин кайн зольдат, кайн милитер, — повернулся немец к Тагиру, указывая пальцем себе в грудь. — Их бин пристер, пастор… Кирхе, гот… О! — и он возвел к небу глаза.
— Бог! Пастор! Ах ты… — злобно выругался Тагир, ткнув толстяка дулом автомата в живот. — А это кто, бог ею долбанул? — Он показал на ногу Ткача: ниже колена, где раньше была обмотка, темнели набрякшие в крови брюки. — А перевязывать тебя учили, толстый бандит?
Пастор, молча оглядываясь на «камерада», выполнял все его приказания, забыв, что «не знает» русского языка: перевязывал им же простреленную ногу Ткача, потом подсаживал раненого на лошадь и всю дорогу поддерживал его, чтобы не свалился. Тагир шел сзади с подобранным оружием на плече.
— Понимаешь, было еще темно, и я не заметил, куда ты девался. Думал, убит… — медленно, словно сквозь сон рассказывал ослабевший Ткач. — Подхватил выпавшую из тачанки винтовку и… А потом этот гад резанул меня из автомата по ногам… Но я все-таки успел сбить его с ног… Хорошо, что ты нашел, а то уже невмоготу стало. Голова кружится…
Встретив странную процессию, Байда собирался отчитать Тагира. Но, выслушав рассказ о случившемся, не мог скрыть радостной улыбки: и здесь Стусь, требовавший немедленного расстрела Андрея Ткача, потерпел поражение.
4
Рассредоточившись вдоль Днестра, погранполк спешно возводил укрепления.
Зенитчики фронта устанавливали вокруг переправы пулеметы, длинноствольные орудия. Посматривая на пленных, с угрюмым и растерянным видом сидевших в стороне под охраной двух пограничников, Кольцов и Шумилов проверяли найденную на поле боя рацию.
— Разыскать бы их радиста, ловкую штуку можно отчебучить, а, товарищ комиссар?
— Допустим, радиста разыщем, и что же?
— Составим с вами радиограмму — и пусть передает от имени командира десанта!
— Вот так солдат! А шифр? Как ты проверишь радиста?
— Проверить, пожалуй, можно…
— Что ж, рискни…
Начали вызывать пленных. На вопрос о том, кто работает на рации, все молчали. Последним привели длиннолицего обер-лейтенанта. Из офицеров, не считая «служителя бога», о котором Кольцов еще не знал, он один остался в живых. Подняв на уровень подбородка правую руку с перевязанным носовым платком большим пальцем, будто это было какой-то особой заслугой, он левой рукой ворошил жиденькие волосы на голове, стараясь придать себе воинственный вид. На вопросы отвечать не стал.
— Я есть офицер великой Германии, и для вас этого достаточно.
— Но зачем офицер великой Германии полез на нашу землю? Что он здесь забил? — вмешался Шумилов.
— Это знает фюрер. Вот кончится война, и он вам все объяснит.
— Да. он все объяснит и за все ответит! А вот вам уж не придется объяснять… По законам военного времени с вражескими диверсантами, лазутчиками у нас один разговор…
«Офицер великий Германии» вздрогнул, побледнел и как будто стал ниже ростом. Байда в это время привел растрепанного толстяка.
— Обер-лейтенант Вернер! — обрадовался пастор, и от этого выкрика тот стал еще ниже. — О майн гот! Дизе готтлозен мих тотшляге вольте! (Эти безбожники хотели меня убить!).
Вернер бросил в лицо толстяку какое-то ругательство, и тот отступил, удивленно моргая большими навыкате глазами.
