– Налево!

Мила оборачивается. Это Пьер и еще четверо военнопленных в полосатых костюмах и с узелками: Томас, Би Джей, Вивиан, Альбатрос.

– Дамы, направление – Фюрстенберг. Разве вас раньше было не пятеро?

– Да, было пятеро. Вера ушла.

И они начинают напевать «Марсельезу» с таким акцентом, что режет слух, дети своей родины, они засевают черные неподвижные поля, и уже скоро трава пробьется сквозь черную почву. Они поворачивают налево, мужчины идут впереди, женщины – позади, неся своих детей. В какой-то момент Мила срывает гроздь сирени, подносит ее к носу. Она не понимает, счастлива ли. Она идет рядом с военнопленными, всматривается в горизонт и думает о том, что нужно обязательно запомнить эту дату: двадцать четвертое апреля, первая сирень.

Один километр, два, три, и дорога становится людной. Русские солдаты на грузовиках оттесняют на покрытую травой обочину растерянных людей с заторможенными рефлексами. Группы мужчин и женщин, заключенные, в полосатой или помеченной крестом одежде, изнуренные, у всех силуэты как лезвие ножа. Целые семьи, немецкие или польские – кто ведает, – жертвы и палачи вперемешку, с разными судьбами и разного возраста, но у каждого есть причина, чтобы бежать. Мила идет. У нее горят сбитые ноги. Но она идет, и все остальное не важно. Нужно идти вперед.

Нужно дойти до Карлсбада, говорят французские военнопленные, встреченные по дороге. Это место встречи запада и востока, американцев и русских. Так хочется отправиться с ними в Эгер, который находится в двадцати пяти километрах отсюда, правда, нет ни карты, ни компаса, только солнце. Но американцы пропускают только военнопленных; женщины, на которых нет лагерной одежды (на их рукавах лишь нашиты треугольники), не вызывают у солдат, едва достигших половой зрелости, сочувствия. Они с презрением смотрят на женщин и завернутых в одеяла младенцев: а что, если это шлюхи? добровольные работницы? а может, даже коммунистки? Мила протягивает Сашу-Джеймса и шепчет солдату, который ни слова не понимает: «Посмотри, посмотри на моего увядшего ребенка, посмотри на его лицо, пропусти нас», – умоляет она. Солдат, похоже, взволнован: эта женщина представляет такую трагическую картину. Мила смотрит на него, впившись в зрачки: «Разрешите нам вернуться домой». Солдат хлопает себя по затылку. «Fuck![120]» Он рассматривает руку, на которой видно ярко-красное пятно, явно след укуса какого-то насекомого. Он трясет головой, швыряет женщинам сигареты и маленькую коробку с сухим молоком: «Sorry, I can’t let you, I can’t»[121].

Ему восемнадцать или девятнадцать лет, у него кожа, как у ребенка, но в этот момент Мила чувствует к нему такую глубокую ненависть, какой она никогда не испытывала даже в Равенсбрюке по отношению к надзирательницам, даже к Аттиле, которая носила униформу палача. На лицо же этого парня надета маска ангела, и он убивает тебя с улыбкой маленького мальчика: «Sorry, madam, I can’t». Похоже, Пьер заметил огонь во взгляде Милы – и сдерживает ее, увлекая за собой: «Пойдем, мы уходим». Би Джей и Вивиан покидают группу и переходят на другую сторону американского поста, в сторону Франции. Мила бежит за ними, хочет прокричать: «Вы не могли бы взять моего ребенка? Вы не заберете его с собой во Францию?» Но это окончание войны так похоже на войну, что еще неизвестно, доберутся ли они до Франции.

Остаются Пьер, Томас и Альбатрос. Их направляют к русским, указывая рукой на восток. Русские внушают опасения: взобравшись на повозки, опьяненные близкой победой, они мчатся по дорогам, громко распевая песни. Иногда среди них встречаются даже гармонисты. Однажды один из красноармейцев спрыгивает с повозки, подходит, прихрамывая, хватает Катрин в охапку и целует ее прямо в губы, пока Пьер не врезает ему по челюсти.

Их ноги сбиты в кровь, и, пока русские в столь возбужденном состоянии, Томас крадет у них повозку с лошадью. Мила пытается представить себе пройденный путь, рисует его на воображаемой карте. Каждый день – это разгромленные села, дымящиеся дома без крыш, разбитые витрины, развороченные магазины, бездомные мужчины и женщины, которые попрошайничают на всех языках. Они останавливаются на ферме, их встречает мужчина с ружьем. Они хотят лишь молока для детей. Мужчина дает им флягу молока и холодный вареный картофель, и они уходят прочь. Дети спят на улице, худеют, их укачивает на телеге, и они рвут молоком. Однажды утром у реки Симона просыпается, держа в руках мертвое тело. Анн-Мари умерла. Они закапывают ее на берегу реки, от земли у них черные колени. У Симоны нет слез, это неизмеримая боль, а ведь они уже так близко к границе. Теперь нужно записать на серых листочках мелким шрифтом дату смерти Анн-Мари: 8 мая 1945 года. Симона больше не говорит. Она превратилась в нечто, что они кормят, будят, гладят кончиками пальцев, но это нечто не отвечает ни взглядом, ни звуком, ни движениями. Остался только призрак, трое матерей и трое детей.

Говорят, что Гитлер умер.

Мила больше не считает дни. Их блуждание – это долгая кома, отсутствие самой себя. Она свободна. Ей хочется есть, ей хочется пить. Нужно выдержать. Она думает только о Саше-Джеймсе, смотрит на него, дышит ему на лицо, целует его, прижимает его к своей теплой груди. Как-то вечером они спят в хлеву, крестьянин угощает их горячим супом, а для детей дает коровье молоко. В другой раз они проводят ночь в переполненном госпитале на покрытых плесенью матрасах. Именно там в лихорадке умирает Янек.

– Ihr wollt nicht seine Kleider nehmen?[122] – спрашивает Клаудия у Милы и Катрин.

Они трясут головой. Они не будут хоронить его без одежды, они уже не в Равенсбрюке, они больше не раздевают мертвых.

И тогда Клаудия смотрит на своего сына:

– Dann warst du umsonst gestorben.[123]

Они хоронят Янека в разоренном саду госпиталя, на клумбе, где еще остались розы, пятнадцатого мая. Два дня спустя, семнадцатого мая, за Янеком следует Клаудия – от истощения и от горя. Нет, война еще не закончилась. Конец войны будет тогда, когда Саша-Джеймс выберется из всего этого живым.

Остаются двое детей, Катрин, Мила, безмолвная Симон и трое мужчин. Как-то утром Альбатрос тоже покидает группу, он переходит на территорию, которую занимают американцы, и возвращается к себе на родину. Двое мужчин, три женщины, двое детей.

Это бег наперегонки со временем. Враги – это время и пространство. Время и пространство отделяют их детей от крыши над головой, от запасов молока, от лекарств, от теплой одежды.

Время ускоряется в тот день, когда Пьер подскакивает с места извозчика: «Смотрите, Красный Крест!» Пьер ударяет плетью коня, настолько худого, что Мила удивляется, как он еще может передвигаться. Конь переходит на рысь. «Давай, старичок, быстрее!» Конь идет через поле, топча засеянную землю, они видят машины Красного Креста, стоящие вдалеке на дороге. Конь брызжет пеной, еще двести метров – и они доедут. Взгляд Милы прикован к белым и красным пятнам, виднеющимся напротив зеленых деревьев и притягивающих, как магнит. Она подгоняет животное: «Ты же не дашь нам это упустить!» Томас встает, машет руками, кричит через все поле, пытаясь перекричать грохот колес. Симона – как бревно, ни живое, ни мертвое, которое раскачивается на телеге. У Катрин больше нет голоса, и она начинает кашлять, тогда к Томасу и Пьеру присоединяется Мила, но ветер проглатывает их крики. Сто метров, машины трогаются. Пьер хлещет коня, но он обессилен, он грузнет в мягкой вязкой жиже. «Дерьмо, дерьмо». У него подгибаются ноги, Мила сцепила зубы: «О, только не падай». И тогда Пьер бросает вожжи, и теперь они вчетвером машут руками, конь бежит сам по себе, рысью. Наконец останавливается одна машина. Из нее показывается человек и тоже машет рукой – до тех пор пока повозка не доезжает до дороги. Конь ржет. Пьер и Томас спрыгивают с повозки, помогают Миле, Катрин и Симоне спуститься на землю. Конь падает, и повозка переворачивается. Через несколько минут силуэты Пьера и Томаса в пыльных стеклах машины уменьшаются, погружаются в темноту и исчезают.