– Мы знаем, где Жоржетта. Она не в лазарете, как мы думали.

– Что? Как же так?

– Вчерашний вечерний отбор.

Отбор – окончательный приговор. Услышав это, Тереза садится рядом с Милой, ее худое тело склоняется к трем женщинам.

– Вот что рассказала Зенка. Это произошло в лазарете. Жоржетта вылезла из окна блока, чтобы проведать больную сестру. Вдруг в лазарете Schwester[48] захотела осмотреть у всех ноги. Жоржетта спряталась под нары. Они заставили больных ходить с задранными юбками, тщательно осматривали их икры, слушали дыхание, смотрели, у кого больше седины. По приказу Schwester Schreiberin ставила крестики напротив имен некоторых женщин. Среди них оказалась сестра Жоржетты. Женщины, у которых были открытые раны и рожа, понимали, что они уйдут, а другие останутся.

Пока ждали грузовик, который должен был увезти попавших под отбор женщин, Schwester решила запереть их в комнате с сумасшедшими. Зенка рассказывала, что женщины, цепляясь друг за друга, падали на землю и что те, кто должен был остаться, силились не закрыть глаза и до конца быть вместе со своими подругами: они смотрели на весь этот ужас, не уберегали себя от него. Сестра Жоржетты не сопротивлялась, поскольку была очень слаба, она вошла в комнату сумасшедших. И тогда Жоржетта вылезла из своего укрытия, посмотрела на сестру, которая смиренно улыбалась, понимая, что пришел ее час и ничего нельзя изменить, и сказала ей: «Я иду с тобой». Та в испуге замотала головой: «Уходи», но Жоржетта спокойно вошла в комнату. Одна женщина выкрикнула: «Жожо, вернись, что ты делаешь?» Надзирательница ударила Жоржетту, но та крепко держала сестру за руку. В конце концов Schwester рявкнула: «Ты ищешь приключений? Да? Ладно. Los![49]» Она закрыла за ней комнату сумасшедших, а грузовик приехал во второй половине дня.

– Зенка ничего не смогла сделать.

– Ничего.

– Жоржетта сама этого захотела.

Мила кивает головой. Пот течет по вискам, по шее, пропитывает одежду. Жоржетта ушла. Жоржетта бросила ее. Жоржетта скоро умрет, она будет похожа на трупы, которые лежат в Waschraum, будет похожа на Лизетту, голую, окоченевшую, с открытыми глазами, с открытым ртом, обнаженными половыми органами. Кто теперь будет разговаривать с Милой? Кто объяснит невидимое? Тереза берет Милу за руку. «Мы как-нибудь выкрутимся, – говорит она. – Jakoś to będzie[50]». Мила не чувствует никакой горечи. Сейчас она ненавидит Жоржетту, как ненавидела мать на следующий день после ее самоубийства, – они ее бросили.

В блоке разрешили петь хором. Женщины поют «Господи, помилуй», народные песни, а в память о Жоржетте – «Голубую джаву», аккомпанируя себе ногтями, которые стараются сохранить длинными, но они все равно крошатся, ломаются, хрупкие, как мел, из-за недостатка кальция. «Голубая джава» – это Жоржетта, это мгновение, когда Мила снова начала жить после смерти Лизетты, это «Сид», украденный в вагоне с награбленным в подарок ко дню рождения Жоржетты, это ботинки Милы, набитые текстом Корнеля, разделенным на две части, это вера в то, что у Жоржетты будет время прочитать его, что она доживет до финала «Сида». Голубая джава, самая красивая джава, которая нас околдовала[51]. Джава, Жоржетта, ля до ля до, и все следуют ритму. Каждый день Мила вполголоса поет «Голубую джаву», когда отряд начинает движение, когда пересекает Industriehof, когда швейные машины в Betrieb трещат, как пулеметы. Самая красивая джава, милая, в моих объятиях, хочу покрепче тебя обнять, тепло и ласку твоего тела сохранить.

Приступ тошноты. Капля за каплей течет в трусы. Сжатый мочевой пузырь расслабляется. Мила сжимает бедра, сейчас только раннее утро, и еще несколько часов она не сможет попасть в Waschraum. Но капли продолжают течь, намокает платье. Мила откладывает рукав, который шила, и хватается за край табурета. Выпрямляет спину и пытается сконцентрироваться, фаланги пальцев белеют от усилий. На полу растекается струйка жидкости. Мила закрывает глаза, живот становится твердым, и прерывается дыхание, затем она мигом встает и просит: «Das Waschraum bitte – Пожалуйста, в туалет». Женщины вокруг поднимают головы и смотрят на нее. Она неподвижно стоит в испачканном платье, ее лицо искажено от боли. К ней подбегает Тереза:

– Что с тобой?

– Это потекло само собой, это не моча, я не могу это удержать.

Мила смотрит на небольшую лужу, и вдруг одна француженка выкрикивает:

– Ты беременна?

Мила не отвечает – она привыкла это утаивать и боится наказания. Тогда одна женщина говорит:

– У нее отошли воды, малышка рожает.

Но Мила услышала «отходят кости»[52]. Через ее шейку выйдут кости. Она держится за живот, испуганно спрашивает у Терезы, которая ее поддерживает:

– Какие кости? – и дышит рывками между схватками, которые происходят помимо ее воли.

Вода, кости, Жоржетта, Брижит, мама. Что происходит? Что это такое? «Ruhe, Schweinerei!»[53] А потом одна француженка подходит к Миле раньше, чем надзирательница, за несколько секунд до ударов.

– Что это за жидкость? – спрашивает Мила. – Что это такое?

– Ты наполнена водой, малышка, это нормально. Теперь она вытекает, потому что выходит ребенок. Беги в Revier.

На плечо женщины тяжело опускается резиновая палка. Она сжимает челюсти, сгибается вдвое, держа Милу за руку. «Sie ist schwanger[54]», – шепчет она надзирательнице, это наверняка означает «беременная», поскольку у надзирательницы округляются глаза: «Schwanger?» Концом палки она приподнимает Миле платье. Чуть выше свисающих трусов видна небольшая округлость живота, похожая на вздутие от голода, а вдоль ног что-то течет. «Raus, faule Schwangere! Raus, jetzt!»[55] Мила и Тереза покидают Betrieb. На улице светит белое солнце.

Ш-ш-ш-ш… Вдруг медсестра, Schwester, зажимает Миле рот и шепчет ей на ухо так близко, что выбившаяся из хвоста прядь волос щекочет ее щеку, так близко, что она чувствует движение ее губ у себя на шее, так близко, что она ощущает запах мыла и пота. Она не видит лицо медсестры, слышит только ее повелительный шепот: «Schrei nicht, stör den Doktor nicht, schrei nicht! Bitte»[56]. «Пожалуйста» она добавляет совсем тихо. Они стоят друг напротив друга, их лбы соприкасаются, медсестра крепко держит Милу за затылок, едва отодвигает ее лицо от своего и, широко раскрыв глаза, смотрит на нее, прижав указательный палец к губам. «Ruhe, verstehst du? – Тихо, ты понимаешь?» Она понимает, боль подступает к горлу, она проглатывает ее, как кусок черствого хлеба. Большим пальцем медсестра указывает позади себя на приоткрытую дверь – там кабинет врача, который не желает слышать крики, не хочет, чтобы его беспокоили. Они стоят посреди коридора, усеянного телами живых и мертвых, и медсестра повторяет сквозь зубы: «Verstehst du?» Мила кивает головой. Она пошатывается, и тогда медсестра сильно сжимает ее за шею, чтобы не упала, и удерживает в прямом положении, пригвоздив свои зрачки к ее. Мила закрывает глаза, кусает медсестру за пальцы. Подкашиваются коленки. Милу медленно опускают на пол, кладут на спину, она повторяет: «Ruhe, Ruhe, Ruhe». Ее рот кровоточит, как вишня.

На потолке муха натыкается на белый плафон, бьется об него и снова натыкается. Сдержать крик, посмотреть на муху, которая опять ударяется о плафон. Под лопатками, под позвоночником, тазом холодная плитка впивается в кости. Терять кости. Сжать челюсти. Schwester здесь, она наклоняется над тобой, ее лицо не выражает никаких эмоций. Она смачивает кусок ваты, говорит: «Schnell, schnell». Такое впечатление, что она боится, что ее застанут с ватой и пузырьком, что она совершает что-то запрещенное, а ты, Мила, будешь ее слушаться, ты дышишь быстрее. Это пахнет миндалем, оно холодное, как снег, оно успокаивает все тело, отгоняет боль, мешает кричать. Ты прижимаешь вату к носу, и еще больше чувствуются миндаль и снежный холод, но Schwester убирает ее – «das ist genug[57]», как раз перед тем, как ты теряешь сознание. Она закрывает пузырек, приподнимает тебя и тащит твое легкое, как водоросль или облако, тело на тюфяк, покрытый белой простыней, затем нажимает на верх живота, и ты снова становишься мясом, ты кусаешь губы, ш-ш-ш-ш-ш.