Катрин тихо переводит: «Военнопленные стоят дорого, но у них нет детей».

Фрау Мюллер трясет головой и сквозь зубы повторяет: «Kinder, das ist unglaublich… unglaublich!»[105] Пять женщин ждут. Конечно, фрау Мюллер – не эсэсовка. У нее нет плети. Нет резиновой палки. Здесь нет Strafblock. Ферма – это не лагерь. Но они ничего не знают о том, что во власти фрау Мюллер. Вполне вероятно, она может довести до смерти холодом, работой или лишив еды. А может быть, отнять ребенка. Вернуть тебя в Равенсбрюк, с ним или без него. Фрау Мюллер сжала челюсти – ей подсунули испорченный товар, ее обвели вокруг пальца.

– Wie alt sind die Kinder? – говорит она, указывая на ребенка.

Она спрашивает об их возрасте.

– Drei Monate, три месяца.

– Mein auch, моему тоже.

– Zwei Monate, два месяца.

– Ein Monat, месяц.

– Zwei.

Фрау Мюллер садится на кровать, расставив ноги и облокотившись на колени, начинает разминать себе руки. Она смотрит на женщин, оценивая каждую из них.

– Es geht, – бросает в конце концов фрау Мюллер, устало махнув рукой. – Aber ich will nichts von diesen Kindern hören. Und: es ist verboten mit den Kriegsgefangenen zu sprechen[106].

Мила и остальные женщины укладывают всех детей на одну кровать и укрывают маленькие тела одним одеялом. Фрау Мюллер с любопытством смотрит, как они укладывают детей спать. Затем они следуют за ней в соседнее помещение, в пристройку к свинарнику, где усаживаются на лавки вокруг стола. Фрау Мюллер достает из огромного мешка вареный картофель, раскладывает по деревянным мискам женщин, а остальное содержимое мешка высыпает в корыта для свиней.

Женщины молча поглощают картофель, обжигая язык, затем фрау Мюллер сообщает: «Morgen, halb fünf»[107]. Пятеро женщин возвращаются в комнату, разминают припасенный для детей картофель в небольшом количестве воды и кладут эту кашицу малышам в рот. Павел слишком мал, ему нет еще и месяца, он чуть не давится и выплевывает, для его кормления нужно найти что-то другое. Перед тем как лечь спать, Мила открывает дверь, и холод проникает в комнату; она, закрыв глаза, стоит в потоке воздуха: их не заперли. Напротив, с другой стороны решетчатого забора, стоит дом, где живут военнопленные, в окнах мерцает слабый свет. Мила долго не может уснуть, лежа на краю кровати, как в Равенсбрюке: она впервые спит со своим ребенком. Она придвигает к себе голову миниатюрного тельца, дышит ему в одежду, чтобы тепло разошлось по всему его телу. Теперь Саша-Джеймс по-настоящему ее ребенок. Нет больше ни Сабины, ни голландки, ни Терезы, и от этого даже становится страшно. Всю ночь или почти всю она следит за ним, боится раздавить его, проверяет его сердцебиение, кладет ладонь ему на живот и пытается почувствовать мельчайшее движение воздуха от его дыхания, каждый миллиметр колебания. Она слышит, что соседки тоже ворочаются, и, когда внезапно открывается дверь и бьется о стену «Aufstehen!»[108], ей кажется, что она только-только заснула.

Снег больше не идет. Земля покрыта скользкой твердой коркой, и к свинарнику нужно продвигаться маленькими шажками. Они идут позади фрау Мюллер, расставив руки в стороны, чтобы удержать равновесие. Чуть дальше Пьер разбивает лед, который от ударов кирки разлетается дождем бриллиантовых брызг. С ним работают трое мужчин, одежда которых тоже в сине-белую полоску. Они смотрят на проходящих мимо женщин и незаметно приветствуют их кончиками пальцев.

В свинарнике хорошо. Фрау Мюллер зажигает лампочки, подбрасывает дров в печку, показывает на кучу сосновых пахучих и светлых лучин, сложенных в углу. Слышно шуршание соломы, хрюканье. Женщины чередой переходят из одного помещения в другое, Катрин переводит то, что говорит фрау Мюллер: «Здесь свинья, там хряк, сейчас свинья супоросая». Впрочем, эти слова они все понимают с лету, это те слова, к которым они привыкли, как и к оскорблениям равенсбрюкских надзирательниц, оравших: «Schweinerei! – Свинство!», «Sauhund! – Грязные свиньи!» Губы Милы трогает легкая улыбка от таких лингвистических перемен: слова приобрели свое первоначальное значение, и свинья – это свинья, свинство относится к свинье, а ты становишься человеком в мире людей.

Фрау Мюллер работает здесь, в свинарнике, где пятьдесят животных, и в небольшом коровнике, где всего десять коров, – женщины знают слово «корова», а именно «hysterische Kuh!» – «истеричная корова!». Чуть дальше находится лесопилка, где работают военнопленные. Фрау Мюллер говорит, что в это время года невозможны земельные работы, земля твердая как камень. «Кто-нибудь из вас знает хоть что-нибудь о ферме? Нет», – вздыхает фрау Мюллер. На лесопилке они будут набирать в джутовые мешки опилки, а напротив в ангаре – солому, чтобы менять свиньям подстилку. Свиньи, коровы, солома, доски, живые запахи, тепло печки – от всего этого накатываются слезы, дрожат губы, они ищут друг друга взглядом, чтобы удостовериться, что это действительно правда, что это происходит на самом деле, что они вырвались из лагеря и что, возможно, здесь они не умрут от холода, голода или побоев.

Они учатся высыпать свиньям варево, густую коричневую массу, которой в Равенсбрюке никто бы не побрезговал. Картофель варится в огромных кастрюлях, затем женщины вручную толкут его в металлических цилиндрах. Миле становится жарко от пара, исходящего от горячего картофеля, она закатывает рукава, с каждым движением становится все труднее погружать картофелемялку в глубину емкости и вытаскивать ее, а нужно, чтобы твердые клубни превратились в комковатое варево. Мила бросает в емкость рыбную муку, отчего смесь становится еще гуще. Мила наполняет ведра, а женщины молча разносят их по проходам, слышен только шорох соломы, когда свиньи спешат к корытам, а затем яростное чавканье. Иногда фрау Мюллер добавляет отваренные очистки картофеля, свеклу и другие корнеплоды, капусту, которые нужно измельчить, прежде чем давать супоросым свиньям. И тогда пот течет по телу женщин и по телу Милы, которая еще больше склоняется над цилиндром; она надеется высохнуть до того, как выйдет на улицу.

– Мила, komm hier!

Мила спрашивает себя, не в первый ли раз немка называет ее по имени. Фрау Мюллер ведет Милу вглубь свинарника, туда, где находятся свиноматки, которые вот-вот должны опороситься. Они заходят в отсек и садятся на корточки перед огромной свиньей. «Schau mal»,[109] – говорит фрау Мюллер. Не выдерживая своего веса, свинья лежит на боку. Фрау Мюллер смачивает руки в тазу с теплой мыльной водой и ласковыми спокойными движениями моет свинье живот, разминает набухшие розовые соски. Мила повторяет за ней, стараясь изо всех сил, ей нравится массировать это мягкое тело, горячий живот, в котором чувствуются какие-то движения. Мила разглядывает неподвижную голову свиньи, мокрое рыло, глаза с очень тонкими ресницами, лощеную щетину на серой коже. Невозмутимое животное позволяет себя гладить. Миле интересно, сколько же их там внутри, тех, кто шевелится, хочет выйти; если бы они знали, что такое внешний мир… Тяжело дыша, фрау Мюллер гладит животное по спине, животу. Она тихо шепчет какие-то слова, затем поднимается и сообщает Миле, что это – вопрос нескольких часов. Они заходят в следующий отсек, моют теплой водой еще один живот, соски, уже набухшие от молоко. Еще десять свиноматок должны скоро опороситься, и нужно продезинфицировать каждый отсек, для чего в огромных ведрах стоит раствор щелочи, поменять опилки, постелить чистую резаную солому, ведь в длинной поросята могут задохнуться. Мила ухаживает за супоросыми свиньями, теперь это ее обязанность, и ей доставляет удовольствие выполнять эти простые действия: менять подстилку, заботиться о животных, ожидая опороса. Остальные женщины готовят варево и разносят его по корытам, ухаживают за хряками и молодняком.