Тоскливые завывания за окном не смолкали. Буря не унималась уже несколько дней, и когда она окончится, никому не известно.

— Пойдем в мою комнату, — сказала Орхидея сестре. — Назло непогоде будем готовиться к празднику.

Оставив братьев, девушки зашли в спальню. Ладонью смахнув с туалетного столика песок, Орхидея достала из ящика несколько листов бумаги и картона, а также деревянную шкатулку, выкрашенную в красный цвет. Щелкнула замком, открыла крышку. Сестра тут же запустила руку внутрь, выудила массивные ножницы и помахала ими в воздухе.

— Осторожнее! — засмеялась Орхидея, закрываясь от нее шкатулкой. — Это же почти меч! Садись за стол, пора и поработать.

Лотос устроилась удобнее, склонила голову к плечу, высунула от усердия кончик языка и принялась вырезать из желтой бумаги длинные и короткие полосы. Темные и широкие лезвия ножниц с хрустом вгрызались в плотный лист. Наконец собралась целая горка разновеликих кусков. Ловкими движениями пальцев выбирая нужный по очередности, Лотос проводила по нему маленькой кисточкой, смоченной в клейком растворе, специально сваренном из муки нынешним утром заботливой Тун Цзя. Затем девочка аккуратно прикладывала бумагу на заранее отмеченное место большой, выкрашенной в красный цвет картонки и разглаживала.

Орхидея рассеянно наблюдала за действиями сестры, изредка поправляя, если та брала не тот кусочек или располагала его недостаточно верно. Лотос корчила рожицы и шевелила красивыми тонкими пальцами, выискивая нужную деталь. Неожиданно Орхидея спросила сестру:

— Ты помнишь, какие красивые ногти были у мамы раньше?

Та кивнула:

— Еще бы! На мизинце и безымянном — не меньше двух цуней длины. Но я помню и то, как из-за отца ей сначала пришлось продать серебряные накладки на них, а затем и вовсе состричь.

— Ты стыдишься, что наша мать вынуждена обстирывать соседей? — тихо спросила Орхидея. — Скажи мне, сестричка, только честно — бывает ли тебе мучительно неловко за то, что мы так бедно живем?

Лотос пожала плечами.

— Многие живут гораздо хуже. У нас свой двор и дом, а это уже немало. Вокруг полно лачуг, где в каждой комнате живут по шесть или восемь человек, и у них совсем нет еды. Старики лежат и гадают, покормят ли их сегодня, а дети роются в отбросах возле кухонь и рынков. Их родителям часто не удается заработать даже на чашку риса. У нас все же остались кое-какие сбережения, к тому же мама не гнушается работы. Жаль одно — она не позволяет ей помогать и все время напоминает о нашем благородном происхождении, о Желтом знамени… Твердит, что, если мы тоже станем прачками, не сможем подыскать себе достойных мужей. А какой толк в благородстве, оно ведь не кормит… Я почти не помню того времени, когда у меня было много нарядов и украшений. Забыла вкус хорошей еды, и мне уже начинает казаться, что мы так жили всегда — впроголодь, без кормильца. Я отца последние годы редко видела… Ты же знаешь, где он пропадал все время до самой смерти.

Орхидея кивнула.

— Мама ужасно сердилась, когда ты навещала отца в тех местах, — продолжала Лотос, не прерывая своего занятия — на красном фоне был уже почти собран новогодний иероглиф. — Она ведь запрещала, но разве тебя удержать… Больше всего мать опасалась, что мужчины там злые, а он не сможет заступиться.

— Это потому, что сердце всегда преобладало над ее разумом, — грустно сказала Орхидея. — Остальные там были такие же, как отец. Им уже не нужно ничего, кроме новой трубки…

Она прикрыла глаза. Тех картин, что пришлось видеть ей в аньхойских опиумных притонах, не забыть никогда. Едкая дымка под низкими потолками. Грязные стены без окон, а вместо дверей — ватные одеяла. Длинные ряды лежанок — на них, вповалку, жалкие люди, потерявшие счет дням. Тусклый свет, желтые отрешенные лица. Густой смрад от немытых тел и грязной одежды, вперемешку с приторным духом — будто просыпали мешок лакричного корня. Орхидее казалось, этот запах въелся в ее память и душу навсегда. Как и тот, что окружал их семью по дороге в Пекин — стояла летняя жара, и к дешевому гробу, в котором покоился отец, было трудно подойти из-за роя круживших над ним мух, привлеченных сильной вонью разложения…

— Давай не будем вспоминать об этом, — вздохнула Орхидея, потрепав сестру по щеке. — Что было, то прошло.

Лотос улыбнулась, с нежностью взглянув на нее.

— Я знаю, что ты была не в силах спасти отца, но хотя бы скрасила его последние дни, — сказала она. — Мама тебе благодарна за это. Она не могла быть рядом с ним — ведь мы нуждались в присмотре… Ну вот и «счастье» готово!

Последнюю фразу Лотос сказала, отодвинув от себя красную картонку с иероглифом «фу».

Орхидея взяла украшение в руки и полюбовалась на работу сестры.

— Молодец, малышка! — похвалила она. — Сама видишь, «счастье» состоит из частей «одежда» и «поле». Может, и у нас в новом году будет во что наряжаться и в доме появится много еды?

— Скорее бы праздники наступили, — мечтательно сказала Лотос. — Повесим его на дверь и станем ждать!

— А знаешь ли, почему этот иероглиф всегда перевернут «вверх тормашками», когда висит на дверях или воротах? — спросила Орхидея.

— Разумеется. — Лотос недоуменно взглянула на сестру. — «Перевернутый» и «прийти» звучат одинаково — «дао». Перевернутое счастье — «фу дао», то есть «счастье пришло». Это даже наши малолетние братики знают…

— Верно, — кивнула Орхидея. — А как придумали именно таким образом украшать, тебе известно?

Лотос пожала плечами.

— Тогда слушай. Давным-давно, еще при китайских династиях, один из императоров велел украсить к новогодним торжествам дворец. В спешке и ревностном усердии тысячи евнухов бросились исполнять высочайшее повеление. И надо же такому было случиться, что одна из праздничных бумаг с иероглифом «счастье» досталась молодому слуге, не обученному грамоте, и волею случая именно ее он прикрепил на главные ворота. В суете никто не разобрал, что евнух поместил иероглиф в перевернутом виде. Это заметил лишь сам повелитель, когда в паланкине следовал мимо ворот. Гнев его был силен — он узрел в этом насмешку и бунт, а также пожелание неудач и потрясений, которые перевернут все вверх дном в его государстве. Был отдан приказ разыскать наглеца, совершившего столь страшный проступок. И когда к ногам императора приволокли обмиравшего со страху юного слугу, Сын Неба в честь праздника отсрочил казнь. Но после завершения всех церемоний провинившегося ожидала страшная участь. Самое печальное, что вместе с ним пострадало бы множество людей. Ведь никто не выдержит мучений дознавателей. Желая избавить себя как можно скорее, любой невиновный оговорит всех, кого только вспомнит между пытками. И тогда перед императором упал главный евнух, человек хитрый, умевший находить выходы из самых затруднительных ситуаций. «О, повелитель! — воскликнул он, лежа на плитах зала. — Разве вы допустите лишить жизни человека, дерзнувшего отметить, что счастье пришло в ваш дворец, и сумевшего показать это столь простым, но красивым способом?!» Император заинтересовался и потребовал объяснений. Ловкий управляющий изложил ему суть игры слов, неустанно восторгаясь не по годам сметливым умом юноши. Император смягчился и приказал освободить молодого евнуха из колодок, выдать ему награду и назначить на должность распорядителя торжествами. Вот так находчивость одного человека спасла жизнь многим, а заодно породила традицию украшать именно так.

Орхидея закончила рассказ, с видом превосходства поглядывая на сестру.

— Если будешь усердно читать книги, узнаешь немало интересного, — добавила она назидательно.

Лотос скорчила гримаску и покачала головой:

— Ты скоро перещеголяешь маму в своих поучениях! Я и без книг могу обойтись, истории разные рассказывать не хуже тебя умею.

— Откуда же ты их возьмешь, если сидишь дома и никуда не выходишь? Разве только ветер напоет или соседская собака пролает…