Дождь. Такой, что тина из озера спокойно плавает в воздухе, как если бы поднялся уровень самого озера.

Наша палатка, самая крайняя в юнкоровском лагере, стоит на берегу.

Мы с физруком только что натянули над ней дополнительный тент, уберегая брезентовый борт и провисшую крышу от разбивающихся о камни волн. Пока, работали — промокли, продрогли. И я, чувствуя приближение простуды, решил не идти на ночной костер. Переоделся, проглотил аспирин и забрался в спальник.

Издалека, от столовой, доносились слаженные выдохи ребячьего смеха. Потом там затихло, — начался серьезный разговор.

А я погрузился в мир негромких звуков: воды, ветра, деревьев. Хорошо различалось по шуму, как приближается к лагерю крутая волна, как разбивается о сваи далеко вынесенного убогонького пирса, как хлюпает, пытаясь побольше набрать в свои ладони холодной тины, чтобы швырнуть ее на камни, на палаточный тент… А откатываясь, волна создает разрежение воздуха, — и тогда за ней со склона горы,' по верхушкам елей несется другая волна, уже воздушная, хотя не менее влажная.- Палатку осыпает крупная капель с еловых ветвей, — и я зримо представляю, как на парусине, измазанной илом, там-тут-тут-там вспыхивают чистые серебристые узорчики — уж не блинчики ли расплавленного свинца? В кромешной тьме палатки словно светлеет от этого.

…Я проснулся от того, что в соседнем отсеке (а палатка многоместная, из двух отделений) кто-то шептался.

— …А взгляд у этих девочек — подохнуть можно, — донесся до меня чей-то шорох губ и языка. Шепот был с легким приголосьем, он принадлежал мальчику десяти лет, еще не умеющему как следует Для долгой конспираторской фразы набрать воздуха в легкие.

— У них такой взгляд… — подтвердил другой собеседник. Его шепоток тоже прорезывался негромкими гласными. Может, еще и от волнения. — Одна смотрит на меня и спрашивает: «Дима, у тебя сколько в ответе?» А глаз не отводит. Я собрался с силами, спокойно на нее уставился. «Столько-то!» — отвечаю. А взгляда не отвожу. Она глазами, как шариками — фьють, фьють — и в сторону… Так я ее победил, мою…

Очередной плеск волны заглушил имя девочки.

— А у меня победить никак не получается. Такой у нее взгляд! В начале этого года меня хотели на первую парту посадить. Я прикидываюсь: плохо вижу, близко слишком… Тогда клаша говорит: «Иди обратно к Гале». Я иду. Как будто неохотно. Сажусь с ней. Она на меня взглянула — и такие искорки в глазах, что мне сразу кор-ко стало… Так я с ней до конца года и просидел. Как глазами встретимся, у меня такое чувство, будто… будто… Ну и взгляды у них!

Я решил было обнаружить себя, откашляться, что ли (тем более что простуженное горло уже горело огнем). Но сдержался. Не стал мешать «тайному» разговору. Его обрывки хотя и долетали до меня, — неудобства я не чувствовал. Ведь я не подслушивал. Разве это можно подслушать?

Разве можно подслушать плеск волны, тяжелую капель дождя, шершавый перебор еловых ветвей?

Холодно кипело озеро. Выплескивало на сушу крохи органической жизни. Как когда-то — первобытный океан, создающий живое. Шептались о любви мальчишки. И их шепот казался мне одним из тех смыслов, ради которых в течение миллионов лет природа усложняла и усложняла свои первые созидательные опыты…

Он шел куда-то, осторожно-осторожно. Он чувствовал, как под зависшей босой ступней его происходит движение: еще плотнее льнут к земле листья подорожника, оберегая короткие свои стебельки.

Он дышал осторожно. Ему казалось, вздохни поглубже, — и ненароком втянешь в себя рой звездной пыли, которая недвижно висела над землей. Да, звезды, — темной ночью совершался тот поход. Молчаливым строем вытянулись вдоль тропки подсолнухи. Еще с вечера они закрыли свои шляпки, и желтые лепестки слабо проглядывали из бутонов, как зрачки из-под прикрытых век.

Позади остались сараи, баня, картофельное поле. Тропинка покатилась с пригорка к огороду. За огородом застыли в вышине сонные кроны верб. Они отражались в затоне, и маленький затон казался от этого бездонным.

Мальчик перевел дыхание. От его вздоха заколыхались в воздухе запахи свежих огурцов, укропа, речной тины.

Он покосился глазами влево, вправо. Дивного цветка не было. Он терпеливо подумал, что есть еще завтрашняя ночь, послезавтрашняя — лето долгое. И какая-то из них будет «на Ивана Купалу».

Он не знал, когда это — ночь на Ивана Купалу. И кто такой Иван Купала, не знал. Но он знал, что распускается в такую ночь «дивный цветок, каких видом не видывали». Кроме этого бабушка сказала, кто его сорвет, может найти клад. Но клад ему не нужен. Только бы взглянуть на цветок, распускающийся в ночи.

Где? Когда? Как? — ни одного вопроса не задал он бабушке. Лишь ждал. И вот однажды, доверившись чутью, стал спускаться к затону. По примятой осоке вышел на деревянный мостик, как плот, лежащий на воде. И замер.

На мостике лежала спичка. Она догорала.

Он многое успел увидеть. Спокойное красновато-желтое пламя, ползущее по спичинке, освещало пятачок мостика. Он разглядел трещины в подгнившем дереве. В трещинах — нити водорослей, пустое муравьиное яйцо.

Еще он увидел, как спичечный огонек отражается на стрельчатых листьях осоки: на тех, что ближе — крупно, что подальше от мостика — мельче.

Еще он успел взглянуть перед, собой. На черной воде в ладошке глянцевого листа лежала лилия. Он давно знал ее, но сейчас не узнавал. Нижняя часть венчика скрывалась легкой полутенью. Верхняя светилась едва-едва заметным серебром — не от звезд ли? Спичечное пламя отражалось на снежных лепестках, дрожало, словно изнутри цветка рвалось в ночь. В легких продольных бороздках оно казалось гуще, багрянее.

Спичка догорела и погасла.

Он долго стоял на берегу. Не двигался. И сумел не допытывать себя, откуда появилась на мостике эта спичка, случайный ли прохожий обронил, подстроил ли кто, сама отчего-то вспыхнула ль. Лишь одно маленькое насилие совершил над собой: пытался не забыть той картины, что открыло ему осторожное пламя спички и что длилась мгновенье.