Ерч оказался прав. Детали его «взрослого» дела затмили все, что он рассказал прежде, выросли до обобщенного символа неуютных наших перемен. Мне сразу представился надменный мальчик из «комка». Вот он протягивает пыльную бутылку коньяка за 90 рэ, в которые превращены мокасины хиппаря, и усмехается про себя. И продавщица кафетерия представилась. Она, играя золотом на пальцах и во рту, подает мне маленький кофейный бутерброд с икрой и делает какие-то пометки в тетради… Может, прикидывает, каким наваром лично для нее оборачивается литровая банка икры за 200 рублей, три из которых когда-то принадлежали «социологу».

Представил это и понял, что отныне в любом преуспевании современных дельцов я буду пытаться разглядеть недобровольный вклад «усявых». А на вопрос, можно ли крутую перемену нашего уклада назвать «нежной» революцией, — отвечать не стану. Разве нежна она для «усявых», эта р-р-революция?

9.10.91.

Близнецами они показались лишь издалека. Когда я приблизился, две фигуры на мокрой скамье перед снесенным домом вдруг проявили различия. Первый — а были то мальчишки, — выглядел барчуковато. Модная курточка поблескивала продуманной фурнитурой, щегольские кроссовки да и джинсы выбраны явно не в спешке и с примеркой… Прическа его выказывала то старательное соответствие последним рекламным снимкам в парикмахерской, которое встретишь, пожалуй, лишь у провинциалов (потом узнал, что эта стрижка называется «под теннис»: широкая, на глаза челка и бритые затылок с висками…).

Место, через которое я возвращался с работы и где наткнулся на ребят, даже в солнечный день не радовало. А уж поздним вечером… Это был старый квартал. Тут до последнего времени жили пьяницы да милиционеры. Одни — от безысходности, другие — из-за каких-то мудрых комбинаций с пропиской и в надежде на скорое новоселье. Трогательный симбиоз алкашей и милиции недавно, наконец, нарушили: жильцов переселили, а домишки и засыпные бараки снесли. В осенней мокрой темноте удушливо пахло холодной сажей. Под ногами то всхрустывало битое стекло, то горбилась не дающая опоры скользкая глина…

Мальчик в широкой, с накладными плечами куртке и джинсах выглядел здесь неуместно. По крайней мере, когда район был еще жив, еще дышал сивушными дымами да вонью казенных портянок, — юные денди с прическами «под теннис» хаживать сюда остерегались.

А вот второй мальчишка поначалу и удивления у меня не вызвал. Грязный, взъерошенный, в одежонке, у которой одно точное имя — «тряпье», — он как и вырос здесь, Я подумал, не прежний ли жилец вернулся на развалины своего дома? И не конфликт ли здесь между случайно встретившимися юнцами, между миром благополучным и миром униженным?

Но все оказалось не так. Оба они были здесь пришельцами. Беглецами. Их поспешный, суетливый маршрут через областной центр, через эти развалины тянулся аж с северного Урала.

Пашу ударил отец. Да так ударил, что через весь висок, оголенный прической «под теннис», тянулось несколько царапин. Ухоженность ребенка и след от родительской руки так не стыковались, что я ждал истории, схожей по накалу страстей и неожиданностям с шекспировскими трагедиями. Но история была банальной. Пашкин отец организовал какое-то малое предприятие. Стал получать бешеные деньги. А вот излишком этих денег распоряжаться не научился. И стал расходовать их на водку. Запил. А может, совесть точила, — кто знает наших нынешних растиньяков, чем достается им светское роскошество и как они себя в нем чувствуют.

Пашка, который видел, как былую легкость и естественность в семейных отношениях вытесняют раздражительность, какие-то недоговорки, — всю вину с Датской непосредственностью свалил на водку. И однажды, в порыве тоски по прежней жизни, выхватил из-под отцовского носа бутылку и остатки водки выплеснул в унитаз.

Больше всего Пашку возмутила не отцовская оплеуха. Его обидел, унизил и растоптал отцовский вопрос, который тот задал, прежде чем коротко взмахнуть своей мозолистой рукой. Если бы отец спросил: «Зачем ты это сделал?» — Пашка не постеснялся бы разреветься, он бы все объяснил, он бы упросил отца не пить больше… Но отец лишь зло поинтересовался: «Ты знаешь, придурок, сколько эта бутылка стоит? Импортная бутылка водки «Попофф»?» И ударил Пашку коротко и деловито, словно отмерял удар по стоимости загубленной «попоффки».

Пашка удрал из дома. А Володька, его друг, вместе с ним.

— А зачем на эти развалины пришли? — спросил я.

— Мы думали, что пустые дома все еще стоят. И в них можно переночевать, — неласково ответил погруженный в себя Павел. — В прошлый раз мы здесь с таким шиком устроились, почище чем в какой-нибудь гостинице.

— Так вы не первый раз в бегах? — поинтересовался я.

— Нет, не первый, — на этот раз заговорил Володька, окинув меня равнодушнейшим взглядом. — Первый раз сбежали из-за меня… Я проговорился про одну вещь, и меня начали в классе изводить кличкой.

— Какой?

— Однояйцевый близнец.

— А почему такая кличка? — назойливо спросил я. Никчемность затеянного разговора и усталость, измотанность, явно удручали Володьку. Сил не было ни огрызаться, ни врать, и он ответил искренне, вынужденно искренне:

— Потому что у меня действительно одно… там… — он показал рукой в сторону паха. — Второе до сих пор не опустилось.

Он поднялся с мокрой скамейки, коротко бросил другу:

— Пойдем на вокзал, там перекантуемся.

А я лихорадочно рылся в своих скудных сведениях но медицине и наконец вспомнил: крипторхизм, неопущение яичка… если до полового созревания не сделать операцию — болезнь грозит бесплодием…

— Послушай, — заторопился я, — ведь это очень опасно. Твои родители знают про это?

— Нет, — отрезал Володька.

— Даже отец? Он что, голышом тебя ни разу не видел? Ты обязательно скажи ему! Это действительно опасно! У тебя может не быть детей…

Володька молчал.

— …Обязательно поговори с отцом. Он найдет тебе врача. И не стесняйся. Хирургами чаще всего бывают мужчины. Вот увидишь — отец бросит все и займется тобой. Он в этом больше всех заинтересован. Ведь он может остаться без внуков.

— Без внуков? — спросил Володька. И вдруг его лицо осветилось неожиданной радостью. Он вольно и непосредственно расхохотался:

— Так ему и надо!

Они уходили с развалин. Уходили по-разному: Пашка выискивал ступнями места посуше и почище, Володька пер напролом. Но чем дальше они удалялись от меня, тем больше вновь казались близнецами. Они уходили с неприютных развалин, чтобы, пройдя сквозь засыпающий город, промчавшись на поезде мимо живых огоньков городских квартир и деревенских домов, вновь оказаться на развалинах. На развалинах несостоявшихся семей.

Как горько пахнет холодная сажа и разворошенные бульдозером кусты сирени.

Сентябрь, 91.

До недавнего времени казалось, что КПСС уверенно держит свою вездесущую руку на молодежном пульсе… Что юноши и девушки «заветам верны»… Что воспитаны они «в духе»… (далее к «духу» плюсовались громоздкие дополнения, и это-то к слову, в принципе не требующему никаких дополнений, дух — он и есть дух).

Но вот получилось: партия руководила детьми, молодежью, а они руководствовались совсем другими указаниями. Они симпатизировали нравам «неформалов», их лепили «воровские законы», их пленяла масскультура, что просачивалась сквозь плотные кордоны Отечества и несла на своих мутных — вот парадокс! — волнах именно то представление о Духе, которому во все времена следовали лучшие души человечества.

«Эка новость», — хмыкнет кто-то… Но я вовсе не о том. Я не собираюсь разбирать здесь причины, по которым КПСС упустила, проворонила самое последнее поколение юных ленинцев. Я просто хочу вместе с вами еще раз полюбоваться, как точно и всеобъемлюще молодежный жаргон отражает состояние (быт, нравы, идеалы) своих создателей.