- Где тут менты?! Я их!.. - в проёме двери стояла хозяйка, Степанчиха, как называли её женщины села. - О! Те чё надо?!

- Твоя детвора собирала сегодня дрова за нашими огородами? Около четырёх-пяти часов?

- Дрова?!. Не брали мы никаких дров! Коля!

Без всякого стеснения перед детьми выматерив жену за то, что беспокоит, вышел из кухни сам вожак выводка. Иван кое-как втолковал ему, чего хочет. С минуту удивлённый Колька доходил до мысли, что детей можно воровать (своими, он, наверное, и даром бы поделился), потом, объявил, что не посылал никого за дровами, так как набрал под школой мешок угля.

- Чиво у нас, угля, что ли нет?! Вон цельный мешок! Лазить сушняк собирать! Нехай дома сидят!..

Иван без лишних слов повернулся и выскочил из веранды. Тем же путём вернулся к себе. Дарья ждала у порога.

114

- Соседских там не было.

- Я сейчас вспомнила и уверена: там стояли двое взрослых мужчин.

- Убедила себя.

- Нет. Точно: двое взрослых мужчин. Даже помню, в каком именно месте стояли. А когда я на них рукой показала, чтоб ты глянул, они сразу отошли назад, за кусты.

- Давай звонить в милицию.

- Давай. Пошли в школу. Там сторожит Верин отец, он нас пустит.

Иван дёрнулся было к калитке, но остановился.

- Даша, звони ты. Я не выдержу и обматерю и всю эту милицию, и продажную прокуратуру.

- Ладно, ты успокойся. Главное сейчас - быть спокойными. Неизвестно ещё, что от нас потребуется. И дома кому-то надо остаться...

- Сможешь всё объяснить?

- Да-да. Они могут нам помочь, поэтому ругаться не надо... Все нам должны помочь. Что, не знаешь, как у нас делается? Ты же, Ваня, разбираешься во всей этой системе. Пожаловался в областную прокуратуру, те позвонили в район: разберитесь с жалобой на вас. На всех не надо наговаривать. Одна такая гадость сидит, на бандитов работает...

- Даша, это же мои валенки. Твои рядом.

- А я не пойму...

- И что ты так пуговицы застегнула?.. Юра, отправляйся с мамой... Я, пожалуй, дам тебе ружьё.

- Не надо, Вань. Не надо больше оружия...

- Не "больше". Мы только начинаем. И не возражай, пожалуйста.

- Ладно, Юра, пойдём.

- Даша?

115

- Что, Ваня?

- Ты только всё объясни: и как одет был...

- Я всё хорошо объясню. Лишь бы дозвониться до города. Если не дозвонюсь - придётся участкового беспокоить...

- Нет его в деревне. Если б был, я б уже...

Они вышли, и Иван остался один. Какое-то время он беспокоился, сможет ли жена всё внятно изложить по телефону, не ударится ли в слёзы, рыдания, но потом решил, что её профессиональная учительская привычка доходчиво объяснять возобладает даже в этой страшной ситуации. К тому же на Дарью нашло редкое состояние какого-то надрыва, сопровождающегося повышенной словоохотливостью, а также нежностью по отношению к близким и странностями в поведении. Такой он видел её всего лишь второй или третий раз в жизни и теперь опасался за её нервы. Но вдруг возникшая дикая мысль совершенно успокоила его: "Не всё ли равно? Если с Пашей что-нибудь случится, я ведь тоже сойду с ума. Разве хватит сил такое выдержать?"

Иван попробовал было представить действия милиции и дать себе хотя бы слабую надежду на успешность тех мер, которые могут быть предприняты для поиска его сына. Но зацепиться было не за что. Ночь. В какой-то глухой деревне, до которой и доехать-то трудно, исчез мальчик. Участковый в больнице с обострением язвы. Какие-то лыжники бродят по ещё более глухим окрестностям деревни. Подозрения плачущей женщины, что всё происходящее - месть чиновничье-воровской мафии её мужу-крестьянину... А может, Даша ничего и не скажет про этих овцекрадов? Он даже забыл ей напомнить. Хуже ведь не будет. Пусть эту мразь почаще беспокоит милиция, даже просто с подозрениями.

Каким быстрым потоком ни неслись мысли в голове, это нисколько не ослабляло острой, ножом режущей боли, которая терзала всю грудь. Иван ходил и ходил по кухне и каждые полминуты бил себя в лоб, вскрикивая:

- Неужели я ничего не могу сделать?! Что-то же можно! Что?!.

Прошло какое-то время, и он решил, что жене и сыну пора бы вернуться. Посмотрев на часы, отмерил мысленно тот максимум, который ему

116

предстояло ждать. Но время вдруг тоже сделалось врагом: он долго-долго ходил, передумывая много всяких мыслей, обращался с мольбами к высшей, справедливейшей силе, потом взглядывал на циферблат и с тоской видел, что прошла лишь минута-полторы. Тогда хотелось бежать в школу или идти в лес искать с фонариком следы тех незнакомцев, и он с превеликим трудом убеждал себя, что всё это бессмысленно и лучше ему оставаться дома. В какой-то момент его взгляд задел маленький пейзаж в самодельной рамке - любимую картину Паши из всех, нарисованных отцом. Что-то тонко и глубоко, как косой, резануло Ивана по сердцу, вызвало стон и заставило схватиться за грудь и сесть. Он вспомнил всё, что сын говорил об этой картинке, и заплакал. Заплакал по-мужски, неумело, задыхаясь, почти без слёз, болезненно, содроганиями выталкивая из груди рыдания. Никогда прежде Иван не подумал бы, что плакать больно, но сейчас он рад был хоть какому-то страданию, потому что его сын, возможно, испытывал страдания куда большие.

А за стеной, у Степанчуков, как назло разгорелась очередная война, что и в спокойное-то время вызывало раздражение. Орали все сразу, что-то разбилось об пол, подала голос даже восьмидесятилетняя старуха, мать Степанчихи, давно выжившая из ума, про которую в селе говорили, что она уже умерла, но по привычке ходит, а предсмертное умалишение - наказание ей от Бога за то, что делала людям много зла "при жизни" через всякие гадания и ворожения. На старухину пенсию семья жила, по поблажек кормилице не делала.

Вдруг резко открылась дверь на веранде, и в дом вбежал Юра.

- Папа, папа, мы разговаривали с Пашкой! Всё нормально! Он в Агафоновке!

- В Агафоновке... - только и повторил Иван: вошедшая следом Дарья прижалась к нему и тихо заплакала.

А Юра торопился ввести отца в курс дела:

- Мы кое-как дозвонились в милицию, всё рассказали, пошли домой, а тут дядя Толя Семёнов выходит из двора и говорит: "А я к вам". Оказывается, им только что позвонили из Агафоновки какие-то люди, к которым пришёл наш Паха. Мы обратно в школу с этим номером телефона. Тоже долго дозванивались. Успели вперёд в милицию сообщить, что он в Агафоновке. Те

117

говорят: "Забирайте. Он у вас, наверное, из дома сбежал". Наконец, дозвонились в эту деревню. Пашке самому дали трубку. Его увезли на машине, а как с горки в машину попал, не знает. Теперь всё нормально. Довезли почти до города и высадили возле Агафоновки. Что-то ему там сказали про тебя. Он кричит по телефону, а толком рассказать не может. Да мы особенно и не расспрашивали: надо ехать забирать. Те люди, Ваденеевы, у которых он сейчас, сказали, что всё в порядке, он будет у них в доме, пока мы не приедем. Их очень легко найти: съедешь с трассы, по центральной улице до клуба - он на перекрёстке, - а дальше второй дом справа, перед домом будка для пасеки и несколько не распиленных брёвен. Пашка не дурак: шёл по деревне и смотрел, к какому дому подходят телефонные провода. Говорит, за нас сильно беспокоился, что будет переживать.

- Они ничего ему не сделали? Почему не помнит, как попал в машину?

Ответила Дарья, которая, хотя и вытирала слёзы, но уже улыбалась:

- Сказал: ничего плохого не сделали, "очень весёлые мужики", в дороге сломались и переругались. А здесь с горки съехал и помнит только, что какую-то тряпку из-за спины сунули в лицо. Наверное, усыпили.

- Ну, всё. Я еду.

- Кого пойдёшь просить?

- Я на мотоцикле.

- Иван, ты что? Зимой? Да вы околеете.

- Кто сейчас поедет? Я буду искать машину в течение часа. Потом заводить, разогревать... А мотоцикл факелочком погрею и через пятнадцать минут выеду. За стёклами не замёрзнем. Паша будет сидеть в коляске. Возьму тулуп, старое ватное одеяло. Дашь свои валенки: вдруг у него промоченные. Ничего, дорога расчищена. А мой маленький конь меня ещё никогда не подводил...