Азеф дает обязательство о всех своих перемещениях предварительно извещать центральный комитет, причем нарушение этого обязательства будет рассматриваться центральным комитетом как признание Азефом своей виновности»^[288].

Формально протокол не являлся обвинительным приговором. Но на словах Азефу было сказано:

«Мы предлагаем тебе условие — расскажи откровенно о твоих сношениях с полицией. Нам нет нужды губить твою семью. Дегаев и сейчас живет в Америке… Мы даем тебе срок: завтра до 12 часов. Ты можешь обдумать наше предложение… Завтра в 12 часов мы будем считать себя свободными от всех обязательств»^[289].

Мог ли Азеф всерьез рассчитывать, что его помилуют? Помилуют, узнав всю правду?

О судьбе Дегаева напоминали ведь и Татарову — он не клюнул на эту наживку.

Дегаеву в свое время было поставлено условие. Никто не позволил бы ему бежать, не устрой он убийство Судейкина. Потребовали бы от Азефа убийства Герасимова (это было технически очень просто)? Столыпина?

Вряд ли. Испугались бы нового обмана.

Но… но и убивать его, видимо, на самом-то деле не особенно хотели. Убийство прославленного революционного героя, пусть трижды уличенного, но не признавшегося в предательстве, — опасно.

К тому же (говорил Вере Фигнер Натансон) «если мы его убьем здесь, нас вышлют из Парижа». А на итальянскую виллу Азефа надо было еще завлечь, как Гапона на финляндскую дачу. Только вот Азеф — не Гапон.

По словам Аргунова, это планировалось сделать так: сообщить Азефу, что следующее заседание суда состоится в Италии (куда в самом деле уехал отдыхать и лечиться Лопатин) и что его просят на это заседание явиться.

Но Савинков с Черновым поступили совершенно противоположным образом. Они подвергли Азефа строгому допросу, напугали его, поставили ультиматум… и ушли. За полночь, в два часа.

В глубине души они понимали, должны были понимать, что произойдет дальше. И видимо — в глубине души — хотели этого.

Савинков, давая показания партийной комиссии в 1909 году, говорил вот что:

«Впоследствии я задавал себе такой вопрос: понимал ли я в то время, ясно ли я давал себе отчет, что из всех товарищей именно на мне, и быть может на Карповиче лежит обязанность персонально убить Азефа? И я ясно себе ответил, что да, я совершенно ясно эту свою ответственность сознавал. Тогда я задал себе вопрос: почему, собственно, я не застрелил Азефа тогда же, на допросе?.. Нужно вам сказать, что мои отношения с Азефом в последние годы были очень хорошие, то есть мне они казались очень хорошими. Личной дружбы между нами никогда не существовало, но в моих глазах он был почти единственным достойным мне товарищем по прошлым боевым делам, и я не ошибусь, если скажу, что чувство мое к нему было приблизительно братское. Когда я убедился в том, что он провокатор, я понял, что в тот момент чувство мое к нему не изменилось… Когда я голосовал в собрании за убийство, я голосовал чисто логически…»^[290]

В этом вся анархическая натура боевика № 2: ничего, что ЦК решил «ликвидировать» Азефа в Италии. Внутренний голос говорил Борису Викторовичу: либо самолично застрелить во время допроса в Париже… либо отпустить.

(А вот интересно, представлял ли Савинков в этот момент себя в шкуре Рутенберга в марте 1906 года?)

А что другие боевики?

В книге Нины Берберовой «Курсив мой» есть такой пассаж, относящийся к Зензинову:

«Человек, который… упустил Азефа. Поставлен ночью сторожить его на углу бульвара Распай, но, увидев, что окно в квартире Азефа погасло, решил, что Азеф лег спать, и пошел домой»^[291].

Берберова ссылается на книгу Зензинова «Пережитое» (1953), но в ней этого эпизода нет: она завершается 1908 годом. Нина Николаевна излагает версию, известную ей, скорее всего, из устного источника.

Другая версия принадлежит Николаевскому («Конец Азефа»):

«Зензинов и Слетов ходили по своей личной инициативе по Boulevar de Raspail, говоря о том, что может быть на свой личный страх и риск зайти и пустить ему пулю в лоб, но этого не осуществили и, походив, разошлись по домам»^[292].

Так или иначе, сторожили Азефа не крепко.

(А Аргунов между тем уже нашел и снял в Италии виллу «с гротом, лодкой и потайным ходом». Не пригодилась.)

В полчетвертого ночи Иван Николаевич (или Евгений Филиппович, если угодно) и Любовь Григорьевна беспрепятственно вышли из своего дома.

Жена Азефа была среди последних, веривших в него. Для нее предназначалось отдельное объяснение поездки в Берлин: разочаровавшийся в революции, Азеф захотел устроиться на службу инженером в электротехническую компанию. А товарищам про поездку не сказал, потому что те явились бы в Берлин «проверять» и испугали бы работодателя.

Теперь он сказал, что должен уехать из Парижа. И Любовь Григорьевна была всецело с этим решением согласна.

«Я его очень жалела, конечно, я считала, что это самый несчастный человек, и вообще не могла ничего понять. Я ему говорю, что он должен уехать, не оставаться в этом городе, где царит такая ужасная атмосфера, где свои люди потеряли совершенно головы и верят какому-то Бакаю»^[293].

Выходя из дома, Азеф даже не взглянул на спящих детей. Вероятно, эта мысль потом не давала ему покоя. Любовь к сыновьям — в числе немногого «настоящего», постоянного, что в нем было.

Он взял с собой 300 из 500 франков, бывших в доме. Любовь Григорьевна дала, а он не отказался.

«Мы с ним ходили всю ночь до самого утра по улицам. Это был такой ужас… Он был прямо-таки противен, ужасно неприятен! Какой-то страшно жалкий вид… Все время озирался по сторонам и все время боялся, что за ним следят, что они, наверное, сделают так, что за ним будут следить французские шпики, и он не сможет их узнать…»^[294]

Теория А. Гейфман (очередная теория!) об Азефе как патологическом трусе, который упивается своей трусостью и потому постоянно создает для себя опасные ситуации, убедительно не выглядит. Но, пожалуй, можно сказать, что в Азефе жили два человека: отчаянный, смелый, наглый авантюрист и робкий обыватель. Первый иногда для своей выгоды изображал дикий, животный страх… а второй действительно до дрожи в пятках боялся. Боялся себя первого, Азефа-авантюриста, его рискованных делишек, которые вот-вот доведут его, тихого мещанина Евно Мейера, до пули или петли.

И вот сейчас Азеф озирается на каждом шагу, с подозрением косится на каждого прохожего… «На вокзале кроме сторожа никого не было. Только один — сторож француз… Но и его он боялся».

Игра или настоящий ужас?

Перед тем как приехать на вокзал, Азеф и его жена сидели в ночном кабачке на Монмартре. С вокзала Азеф должен был отправиться в Бордо. А оттуда, как он объяснил жене, в Вену. Туда он просил писать до востребования о детях (сейчас он вспомнил о них). В какой-то момент сказал жене: «…Мне бы только отсюда выбраться, тогда мне наплевать на всё, а вот твое положение действительно ужасное».

И она не спросила его, почему он не берет ее и детей с собой. Ей это даже не пришло в голову.

Любовь Григорьевна хотела его поцеловать.

— Сейчас такое положение, что без этого можно обойтись, — раздраженно сказал Азеф.

Что было дальше? Исчез ли страх после того, как поезд отъехал от Парижа? Появился ли в детских глазах разбойничий блеск?

Или — уже никогда он не появился. Ибо утром 24 декабря 1908 (6 января 1909-го) года жизнь Азефа, революционера и провокатора, закончилась.

А Азефу-человеку оставалось еще девять лет жизни.