Для Рутенберга-эсера это было поздно. Разочаровавшийся в партии, оскорбленный, он уже давно оставил революционную деятельность. Последующая его жизнь была богата событиями: он вернулся к вере предков, стал сионистом, строил электростанции (да, он, инженер Рутенберг, был коллегой инженера Азефа!), возглавлял городское хозяйство Петрограда при Керенском и еврейское самоуправление в Палестине при англичанах. Под конец он, кажется, выражал сожаление о том, что случилось 27 марта 1906 года в Озерках.

Что касается Азефа, то для него устранение Гапона было, конечно, победой. Тем более приятной, что достигнута она была чужими руками.

Пятью днями раньше другие «чужие руки» избавили его от другой неприятной и неудобной личности.

С Татаровым все было проще.

Когда после 17 октября вышли на волю арестованные, против него появились новые улики.

Рутенберг рассказал в июле, что его арестовали на явке, которую ему указал Татаров.

Новомейский засвидетельствовал, что его взяли с динамитом после разговора с Фриденсоном и Татаровым. (Фриденсон был вне подозрений, а «обстановка свидания исключала всякую мысль о подслушивании».)

Новомейский же утверждал, что в тюрьме к нему приводили для опознания какого-то человека, чьего лица он не видел, но фигурой он был похож на Татарова.

(Фигура у Татарова была внушительная. Горький в очерке о Гарине-Михайловском припоминает следующий эпизод:

«Было это в Куоккале, летом 1905 года. Н. Г. Гарин привез мне для передачи Л. Б. Красину в кассу партии 15 или 25 тысяч рублей и попал в компанию очень пеструю, скромно говоря. В одной комнате дачи заседали с П. М. Рутенбергом два еще не разоблаченных провокатора — Евно Азеф и Татаров. В другой — меньшевик Салтыков беседовал с В. Л. Бенуа о передаче транспортной техники „Освобождения“ петербургскому комитету и, если не ошибаюсь, при этом присутствовал тоже еще не разоблаченный Доброскок — Николай Золотые Очки. В саду гулял мой сосед по даче пианист Осип Габрилович с И. Е. Репиным; Петров, Шелгунов и Гарин сидели на ступеньках террасы. Гарин, как всегда, торопился, поглядывал на часы и вместе с Шелгуновым поучал неверию Петрова, все еще веровавшего в Гапона. Потом Гарин пришел ко мне в комнату, из которой был выход к воротам дачи.

Мимо нас проследовали к поезду массивный, толстогубый, со свиными глазками Азеф, в темно-синем костюме, дородный, длинноволосый Татаров, похожий на переодетого соборного дьякона, вслед за ними ушли хмурый, сухонький Салтыков, скромный Бенуа. Помню, Рутенберг, подмигнув на своих провокаторов, похвастался мне:

— Наши-то солиднее ваших»^[189].

В этой сцене, между прочим, участвовали еще несколько важных для нашей книги персонажей: Петров — тот самый гапоновец, который сыграл такую роль в событиях февраля 1906 года, а о Николае Золотые Очки будет дальше.)

Итак, от Татарова потребовали объяснений.

«Татаров в ответ сообщил следующее.

Защищая свою честь от позорящих ее обвинений, он обратился к первоисточнику. Его сестра замужем за полицейским приставом Семеновым. Семенов, по родству, обещал ему навести справку в департаменте полиции о секретных сотрудниках в партии социалистов-революционеров. Сделал он это через некоего Ратаева, бывшего помощника Рачковского… Оказалось, что полиция действительно имеет агента в центральных учреждениях партии.

Агент этот Азеф. На него и ложится ответственность за все аресты, в том числе и арест 17 марта. Татаров же оклеветан.

В объяснении этом многое казалось невероятным.

Было невероятно, что полицейский пристав мог быть посвящен в тайны департамента полиции. Было невероятно, что член центрального комитета, имея связи в полиции, не только не использовал их в целях партийных, но даже не сообщил о них никому. Наконец, было невероятно, что товарищ может строить свою защиту на обвинении в предательстве одного из видных вождей партии.

Все эти обстоятельства убедили Чернова, Тютчева и меня, что Татаров предатель».

Впоследствии, после 1909 года, Савинков и другие эсеры недоумевали: откуда мог Татаров узнать правду про Азефа? Недоумевали… и пришли к выводу, что — да, скорее всего, действительно от пристава Семенова.

В любом случае незыблемое правило сыска — все агенты работают независимо друг от друга и не знают друг о друге — не соблюдалось. В охранке царил беспорядок. И если Татаров не соврал и язык распустил сам Ратаев, непосредственный куратор агента Раскина, — то чего стоят все его упреки в адрес родного департамента!

Савинков запросил у ЦК санкции на убийство Татарова. Он сделал это в обход Азефа, так как считал, что последний — «пострадавшее лицо». Кроме предательства Татаров виновен в клевете на члена-распорядителя БО. За честь Азефа должны мстить другие.

ЦК с этим согласился. В организации убийства своего соперника Азеф прямо не участвовал. Но, конечно, знал о нем. Более того — вероятно, он из средств БО финансировал дело: ведь у Савинкова не было собственной кассы.

Савинков направил Моисеенко выяснить местопребывание разоблаченного «провокатора». Оказалось, что Татаров живет у своего отца-протоиерея в Варшаве.

Убийством одного безоружного и не имевшего охраны человека занимался целый штат боевиков — не меньший, чем покушением на Сергея Александровича. Моисеенко и Беневская сняли в Варшаве, на улице Шопена, квартиру, которую они затем передали вызванным из Финляндии «резервистам» Иванову (Двойникову), Назарову и Калашникову, а сами покинули город. Роль самого Савинкова — заманить в эту квартиру Татарова. Сложный план!

Исполнители, недавние новобранцы, горели энтузиазмом — по крайней мере некоторые из них. Московский мастеровой Двойников говорил Савинкову буквально следующее: «К такому делу в чистой рубашке нужно… Может, я еще не достоин за революцию умереть, как, например, Каляев…» Но сам Савинков признавался, «ни к одному делу не приступал с таким тяжелым чувством». Татаров, напомним, был другом его юности.

Савинков посетил Татарова и пригласил на улицу Шопена, где якобы должно было состояться очередное заседание «комиссии».

«В передней он заглянул мне в глаза, покраснел и сказал:

— Я вас не понимаю. Вы подозреваете меня в провокации, значит, думаете, что я в любой момент могу выдать вас. Как вы не боялись прийти ко мне на квартиру?

Я ответил, что для меня вопрос о виновности его еще недостаточно ясен и что я считал своим долгом лично расспросить его о сведениях, касающихся Азефа. Он сказал:

— Что же, вы верите, что „Толстый“ служит в полиции?

Я сказал, что я ничего не знаю. А если знаю, то только одно: что в центральных учреждениях партии есть провокатор. Он протянул мне руку, и я пожал ее».

Но Татаров оказался осторожнее, чем предполагали выслеживавшие. Придя на улицу Шопена, он расспросил дворника о том, кто входил в дом, и, услышав от него о трех подозрительных парнях, одетых «по-русски», по-простонародному (картузы, сапоги бутылками), предпочел ретироваться.

Решили действовать по-другому. Рабочий-боевик Федор Назаров вызвался убить Татарова на дому. Савинков уехал в Москву и об исполнении своего приказа узнал уже из газет.

Сцена вышла жутковатая. Назаров впоследствии описывал ее Савинкову так:

«Пришел я в дом, швейцар спрашивает — куда идешь? Я говорю: в квартиру шестую. А Татаров в пятой живет. К протоиерею Гусеву, говорит? Да, к Гусеву. Ну, иди! Пошел. Позвонил. Старуха вышла. — Можно видеть, говорю, Николая Юрьевича? — А вам, спрашивает, зачем? Говорю: нужно. Вышел отец: вам кого? Николая Юрьевича, говорю. — Его видеть нельзя… Тут, смотрю, сам Татаров выходит. Стал на пороге, стоит, большой такой. Я вынул револьвер, поднял. Тут старик толкнул меня в руку. Я стал стрелять, не знаю, куда пули ушли. Бросился на меня Татаров, все трое бросились. Мать на левой руке висит, отец на правой. Сам Татаров прижался спиной к груди, руками револьвер у меня вырывает. Я револьвер не даю, крепко держу. Только он тянет. Ну, думаю, и его не убил и сам попался. Только левой рукой попробовал я размахнуться. Оттолкнул, — старуха упала. Я левой опять рукой нож вынул и ударил ему в левый бок. Он мою руку пустил, сделал два шага вперед и упал. Старик за правую руку держит. Я в потолок выстрелил, говорю: пусти — убью. Старик руку пустил. Тут я подошел к Татарову, положил ему в карман записку: „Б. О. П. С.-Р“. Руки я в карман спрятал и на лестницу вышел. Подымается наверх швейцар. Спросил: что там за шум? Я говорю: если шум, тебя надо, — иди. Он пошел. Я извозчика взял, в номера приехал, расплатился и на вокзал…»^[190]