Тогда на земле время останавливается и движется лишь в небе, медлительно наращивая рассвет…

В многолетнем опыте каждого охотника и рыболова накапливается и запас необыкновенных происшествий. Воспоминания о них не следует держать при себе, так как все выходящее из пределов обычного расширяет наш кругозор.

Но сейчас хочется поговорить о другом.

В чем притягательная сила рыбной ловли? Какова природа этой страсти?

Что побуждает деревенского мальчонку, молодого офицера или седобородого ученого часами просиживать на воде с удочкой, властно отвлекает их от игр, учебы, свиданий с милой, житейских дел и профессиональных занятий?

В знаменитом лирическом размышлении С. Т. Аксакова на эту тему (см. вступление к «Запискам об ужении рыбы») заключается только часть правды и при этом меньшая часть ее.

Вспомним основную аксаковскую мысль:

«Деревня, мир, тишина, спокойствие! Безыскусственность жизни, простота отношений!

На зеленом цветущем берегу, над темной глубью реки или озера… под шатром осокоря… улягутся мнимые страсти, утихнут мнимые бури, рассыплются самолюбивые мечты, разлетятся несбыточные надежды! Природа вступит в вечные права свои, вы услышите ее голос, заглушенный на время суетней, хлопотней, смехом, криком и всею пошлостью человеческой речи! Вместе с благовонным, свободным, освежительным воздухом вдохнете вы в себя безмятежность мысли, кротость чувства, снисхождение к другим и даже к самому себе…»

Нет, глубокоуважаемый Сергей Тимофеевич, вряд ли деревенскому парнишке свойственно испытывать подобные чувства! А вы сами, отними ваши удочки злой волшебник, просидели бы пять часов в лодке под летним солнцем или в непогоду?

Думаю, что, будучи правдолюбцем, вы ответили бы: «Нет!» И даже «под шатром осокоря» не просидели бы. А о лейтенанте и мальчонке я уж и не говорю!

Следовательно, источник влечения к рыбной ловле заключен не в созерцании, но в деятельности, не в любовании окрестным миром, но в стремлении проявить себя.

Правда, за время ленивого рассвета не раз взглянет рыболов на зарю, набухающую красками, и на пелену тумана над дальней поймой, не раз глубоко втянет в себя свежий, целительный воздух, не раз прислушается к просыпающимся лесным голосам, но весь этот согласный и знакомый мир, с разметавшимися по небу перистыми облаками, ивами, склоненными над водой, и темными кущами дальнего леса -все это теперь для рыболова только сцена, на которой вот-вот начнется драматическое действо. На нем теперь сосредоточены все помыслы рыболова, который мог бы при виде злого волшебника воскликнуть: «Возьми от меня небо, и лес, и птичьи голоса, только не отнимай удочек!»

Поэтому не следует преувеличивать влечения рыболова к «красотам природы» и наделять его избыточной созерцательностью, склонностью к рефлексии. В этом грешны многие удильщики. Этим грешил и сам Аксаков.

«Созерцательная» надстройка создается позже, когда «действо» уже давно кончилось, а видения и отзвуки окружавшей природы продолжают бродить в сознании.

Подобно тому как влюбленные не для того гуляют ночью, чтобы смотреть на луну и звезды, рыболов выезжает до света на лодке не с тем, чтобы любоваться солнечным восходом.

Будем правдивы. Влюбленными управляет инстинкт сближения, рыболовом — охотничий инстинкт.

Но, может быть, вы, читатель, встречали счастливого влюбленного, бредущего после размолвки с любимой по живописным тропинкам благоухающего весеннего леса и наслаждающегося пением соловья? Или радостного рыболова, приехавшего с одной плотичкой на кукане после дивного заката солнца в огненную воду?

Я не встречал. А несчастных, которых нередко приходилось видеть, не расспрашивал о природе.

Итак, тугая пружина, толкающая рыболова в лодку,- это охотничий инстинкт, то самое побуждение, которое заставляет волка тропить зайца и приносить его своей самке, вылизывающей новорожденных щенят, которое приказывало пещерному человеку рыскать по горам и лесам в поисках пищи для женщины, трепетно ожидающей добытчика в своем логове.

Как и всякий инстинкт, влечение к охоте слепо и не считается со здравым смыслом.

Вот охотник в субботу покинул город и через полтора дня привез домой двух рябчиков.

Он горд. Он накормил свою семью делом рук своих и вовсе не хочет думать о том, что на истраченные в поездке деньги он мог бы легко купить восемь рябчиков, притом зажаренных.

Но если такие мысли и придут ему в голову, он их тотчас вышвырнет как мешающий жить хлам.

Спорить с охотниками и рыболовами на эту тему не следует.

Насколько охотничий инстинкт свойствен мужчине, настолько он чужд женщине, что, конечно, обусловлено историей развития вида и семьи.

Поэтому-то женщина-охотник, женщина-рыболов -аномалия. Женщине скорее свойственно охранять жизнь «малых братьев».

До сих пор мужчина с любопытством и недоверием относится к женщине, вооруженной дробовиком или удочкой. Недоверие это также инстинктивное.

С охотничьим инстинктом неразрывно связано и наивное, то есть самое примитивное, честолюбие. Чувство это внедрилось в человека тоже в пещерные времена.

Первобытную женщину несомненно тянуло к сильному и ловкому мужчине — будущему защитнику семьи и добытчику.

Если Гок убивал двух медведей, а Гак одного, сердце ее льнуло к Гоку.

Незамысловатая гордость Гока живет и в современном рыболове:

— Петя выудил 20 окуней, а я- 30, и мои крупнее!

А подтекст такой: «Я проворней, хитрей, способней Пети!»

После удачного лова рыболов пыжится от гордости. Мало того, что он испытывает возрастающее уважение к самому себе, но еще и требует общего признания своих успехов.

«Перестрелять», «переудить» партнера-важный стимул в совместной охоте.

Соперничество-стержень любого соревнования, но в спорте, как и во всякой другой деятельности, поддающейся исчислению, превосходство одного человека над другим определяется особенно легко.

Конечно, охотничий инстинкт, будучи главным побудительным мотивом действий рыболова, не является все же их единственным, исключительным стимулом. Кое-что нужно отнести и на долю природы.

Правда, существуют удильщики, которым все равно, где ловить, лишь была бы рыба. Вы можете встретить их на городских набережных близ выходов сточных труб, у грязных карьеров, на вытоптанных берегах пригородных прудов и в других, столь же неприглядных местах. Это уже настоящие «одержимые» — рабы слепой страсти.

Обычно же рыболов стремится найти уединенное, чистое и свежее место. Он испытывает потребность в гармоничной, естественной обстановке, пусть даже она и не будет в центре его внимания. Потребность эта также рождена тысячелетиями.

Вот он, в мятой кепке, потертой куртке и заплатанных штанах, стоит, вытянув удилище, на берегу незатейливой речки — потомок волосатого, шкуроодетого дикаря, закинувшего в глухой омут кривую кость на зверином сухожилии. Мне кажется, что в эту минуту их внешнее различие несравненно больше внутреннего.

Оба в лапах единой страсти.

Лишь профан может думать, что все удильщики составляют однородную массу достойных сожаления чудаков.

Правда, про них сказано: «Кто удит, у того ничего не будет». Или еще обиднее: «На одном конце червяк, на другом — дурак».

Очень грубая поговорка, но, пожалуй, закономерная. Ведь это осуждение инстинкта здравым смыслом, практическим разумом, презрение филистера к поэтическим бредням. Здесь столкновение разных миропониманий. Поэтому спор бесполезен.

Но профаны ошибаются, полагая, что все рыболовы одинаковы по своим влечениям и вкусам.

Рыцари удилища весьма разнородны, и партий среди них не меньше, чем в современном австрийском парламенте.

На флангах обретаются спиннингисты и «донники». Первые относятся к последним примерно так, как шахматисты- к шашистам, или теннисисты-к любителям пинг-понга.

Спиннингист -весь жизнь, весь движение. Не только руки, но и ноги его не знают устали. В свисте блесен и лесок он пожирает километры.