Десятого августа 70 года от горящего факела римского солдата занялся пожар, уничтоживший Иерусалимский храм и способствовавший разграблению его сокровищ. Согласно иудейскому историку Иосифу Флавию, апологету Тита, этот не в меру усердный солдат действовал вопреки воле своего командира.[267] Более позднее классическое повествование Сульпиция Севера, навеянное, вероятно, несохранившимися отрывками из «Истории» Тацита, ставит под сомнение данное утверждение.[268] Когда истина невосстановима, источники не упоминают о раскаянии Тита, за исключением Светония, который приводит его слова на смертном одре о том, что ему не в чем упрекнуть себя, кроме одного поступка. Можно предположить, что он испытывал угрызения совести по поводу осквернения святая святых Иерусалимского храма и сожалел о жертвоприношении в честь римских штандартов, совершенном в тот же день на его территории, — это было двойное кощунство пламенем и кровью. Свидетельства Арки Тита, хотя она была возведена Домицианом после его смерти, обескураживают. В 70 году сгорел Иерусалимский храм. Его территория была залита кровью верующих. Стол хлебов предложения и его золотое убранство вынесли из храма на свет и отправили в Рим. Иерусалим, истощенный долгой осадой, более не сопротивлялся. Храм больше не восстановят.
В октябре и ноябре в палестинской Кесарии, затем в Бейруте Тит отпраздновал, соответственно, день рождения брата и отца. В обоих случаях Иосиф Флавий настойчиво утверждает, что торжества включали убийство нескольких тысяч пленников-иудеев, «которые погибали в поединках с дикими зверями или друг с другом либо их сжигали заживо».[269] Для современного уха это звучит отвратительно, но мнение римлян о зрелище измерялось только числом жертв. Подобно распорядителю, по колено в пепле и крови, Тит разделил свою славу с Веспасианом и Домицианом. Это был пример фамильного тщеславия Флавиев, пакт, заключенный за счет публичного страдания побежденных, приношение на алтарь семейных богов. Веспасиан, несомненно, одобрял эту политику. Вопреки тому, что пишет Иосиф Флавий, масштаб празднеств в честь дней рождений отца и брата не предполагает даже малейшей доли раскаяния. Именно этого следует ожидать от героя-победителя.
На следующий год Тит разделил с Веспасианом величайший триумф в римской истории. Процессия в честь победы в четырехлетней войне проходила по улицам столицы, а позади нее на веревках волокли Симона бар Гиора, предводителя восстания в Иудее, наказанного и униженного.[270] Несмотря на всю хвастливую символику уличного парада, Иудейская война не завершилась (ее закончит еще один родственник императоров, Флавий Сильва, который в 73 году штурмом возьмет Масаду, вынудив последний отряд повстанцев совершить массовое самоубийство). Главным из незаконченных дел Тита в этой кампании 71 года были отношения с иудейской царицей, которая приняла сторону Рима, воюя против своих соплеменников. Ее звали Береника.
Статуя в Афинах изображает Юлию Беренику «великой» царицей.[271] Сохранившиеся источники дают понять, что ее имя часто сопровождалось менее лестными эпитетами. Она была богатой, могущественной, сладострастной женщиной — при ней невозможно было не пасть жертвой Августовой пропаганды. Береника стала Клеопатрой Тита. В своих отношениях с восточной царицей, второй человек в роду Флавиев окажется одновременно более сильным и более слабым, чем Марк Антоний.
Как и в случае с брошенной Марцией Фурниллой, инстинкт политического самосохранения оттеснил на второй план более сложные жизненные принципы. Тит сохранил жизнь и римский трон. Или, возможно, Светоний ошибается, и со временем, когда аппетиты поубавились и страсть ослабла, самоотречение стало более легким делом.
Береника, правнучка Ирода Великого, была замужем три раза, когда в 66 году жестокий произвол прокуратора Гесия Флора привел к Первой Иудейской войне и, как следствие, к широкомасштабному военному присутствию Рима, армиями которого командовал Веспасиан. В числе ее мужей был родственник Тиберия Юлия Александра, избранный благодаря своему богатству, и собственный дядя, другой царь Ирод, которого Клавдий поставил царем Халкиды. Но самые длительные отношения она поддерживала с братом, Агриппой II, одним из вассальных правителей, воспитанных при дворе в Риме. Согласно Иосифу Флавию, чья неприязнь к Беренике до сих пор чернит образ царицы, ее последним мужем был царь Киликии, Полемон.[272] Этот брак был заключен и расторгнут по ее инициативе и вызван желанием прекратить слухи о кровосмесительных связях между царственными родственниками. Если причина была именно в этом, Иосиф Флавий убедился, что намерение Береники не оправдалось. Сексуальная «невоздержанность» Береники, которая, по его утверждению, послужила причиной развода с Полемоном, принявшим иудаизм по настоянию супруги, предназначалась для Агриппы. Разумеется, это еще не вся история. В источниках не говорится о первой встрече Тита и Береники, которая, вероятно, состоялась в Птолемаиде или с большим торжеством в великолепном дворце Агриппы в его административной столице Филипповой Кесарии.[273] Все историки сходятся в том, что она имела долгосрочный успех. Отношения римского всадника-легата и иудейской царевны, заклейменной в истории как соблазнительница, продлятся более десятилетия, несмотря на долгие разлуки и по крайней мере один предшествующий разрыв. Благодаря литературной традиции, продиктованной единственной строчкой в «Истории 12 цезарей» Светония, эта точка зрения существует два тысячелетия. Однако собственные чувства Тита часто остаются неясными, засвидетельствованными только в намеках Тацита.[274] Сексуальные предпочтения Тита, как и многих его современников, были самыми разнообразными. Он имел слабость к мальчикам-танцорам, мужчинам, занимающимся проституцией, и разделял симпатии римлян к баням с евнухами. Таковы были сожители Тита, которые обеспечили ему репутацию распутника и от которых он отрекся на пути к пурпурной мантии. Что касается предметов любви, то связь с Береникой была более опасна, чем мальчики на содержании, поэтому она разделила их судьбу, чтобы заставить замолчать многочисленных критиков. Эта Клеопатра в миниатюре более, чем любовники-подростки, внушала страх и отвращение римлянам, осуждавшим ее в равной степени как за вероисповедание, так и за сексуальную независимость. Любящая Береника станет для Тита вопросом высокой политики. Когда наступил решающий момент, он предпочел долг (или «римскость», идею принадлежности к Римской империи) и верность модели Веспасиана, которая освобождала императорский двор от женского влияния, — либо, возможно, просто личную выгоду.
Иерусалимский триумф, отпразднованный через несколько дней после прибытия Тита в Рим в 71 году, был чрезвычайно выгоден Титу и Веспасиану. Он опровергал слухи о разногласиях между отцом и сыном, наделял неоперившийся режим военным наступательным порывом и тем самым обеспечивал ему авторитет, который отсутствовал у Флавиев, происходивших из всаднического сословия. Это событие подчеркивало имперскую природу правления Флавиев, поскольку при Юлиях-Клавдиях триумфы стали исключительной прерогативой императорской семьи. Оно использовало визуальный символизм, чтобы с самого начала подтвердить династические намерения Веспасиана и его выбор Тита в качестве своего наследника.[275]
Веспасиан и Тит носили одинаковое обличье бога Юпитера, они возносили одни и те же молитвы, приносили одинаковые жертвоприношения. На колеснице, запряженной квадригой, они появились перед римским народом как принцепс и его помощник.[276] После этого, по утверждению Светония, Тит отказался от всех личных целей, став партнером по государственным делам отцу, которому в то время было шестьдесят с лишним лет. Как мы видели, отец и сын обладали саном великого понтифика и делили консульские должности в 70, 72, 74, 75,76,77 и 79 годах. Вместе с Веспасианом Тит обладал властью трибуна и цензора. Монеты, выпущенные в обращение в 71 году, называли Тита «designatus imperator» — «назначенным императором».[277] Это не означало, что он был ровней Веспасиану, этим обозначалась стратегия на будущее. Согласно Иосифу Флавию, римляне энергично поддерживали самовозвеличивание семьи провинциальных всадников, добившихся успеха там, где ни Гальба, ни Отон, ни Вителлий не смогли этого сделать: народ «молил божество о сохранении римскому царству Веспасиана еще на долгие годы и об оставлении престола неоспоримым наследием его сыновьям и их отдаленнейшим потомкам».[278] Веспасиан мечтал о стабильности и безопасности Рима. Но это объяснялось не только альтруизмом, но и видением долговечной власти для своего рода. Никому не известная семья вытащила счастливый билет, и отец назвал Тита своим наследником. Светоний деловито рассказывает, что Тит «принял на себя заботу почти о всех ведомствах и от имени отца сам диктовал письма, издавал эдикты, зачитывал вместо квестора речи в сенате»[279], и этот опыт, несомненно, помогал ему в бытность императором состязаться со своими писцами в скорописи.
