В самом начале, что неудивительно, не наблюдалось никакого народного ликования. Смерть Веспасиана вызвала всеобщее сожаление. Его правление со временем отнюдь не деградировало, а только улучшалось, гражданская война закончилась, казна пополнилась, он был противоположностью расточительным наследникам Августа, восседавшим на Палатинском холме. В период принципата Тита сама стихия выражала презрение и разочарованность. Горел Рим, свирепствовала «моровая язва», на юге после девятнадцатичасового извержения Везувия погибли города Помпеи, Геркуланум, Оплонтис и Стабии, а сам Тит (невысокого роста, со слегка выдающимся животиком, но в ретроспективе претендующий на исключительные таланты) превратился из злодея в победителя и завоевателя сердец римлян. И все это на протяжении двух лет двух месяцев и двадцати дней.
Этот рожденный в трущобах император должен был заработать свой венец в более сомнительных областях. Он так ловко подражал любому почерку, что, по собственному признанию, мог бы стать королем фальсификаторов. К счастью, оказалось, что мошенничество не было ни его призванием, ни единственным талантом.
Последующие поколения будут насмехаться над ограниченностью самооценки Тита. Сегодня он живет в другом обличье — как трагический любовник, прославленный в семнадцатом веке в стихах Расина, Корнеля и Томаса Отвея, и могущественный полководец, в память о котором в античные времена была воздвигнута арка, носящая его имя. Сегодня Арка Тита — изящная, хотя торжественно-претенциозная, — обрамляет другой, более известный монумент Флавиев, Колизей (начатый Веспасианом и завершенный Титом). Но не будем отвлекаться. На резных панелях арки изображено завоевание Иерусалима, разграбление Храма (этот эпизод впоследствии вдохновит художников от Пуссена до Дэвида Робертса), триумф в Риме вместе с шествием с пленными и трофеями, включая семисвечник, похищенный из святая святых Храма, — позор или звездный час Рима, в зависимости от точки зрения. Славу и трофеи того кровавого святотатства приписывают одному только Титу. Арка представляет собой видение карьеры Тита, спрессованное, подобно снимкам в проекционном аппарате, показывающее основные моменты его жизни — все воинские успехи, все победы, достигшие кульминации в его обожествлении. Эта история, теологически отфильтрованная через призму единственного события, подвергается сомнению не только сейчас, но даже в то время. Сохранившиеся портреты во всех отношениях более разнообразны. Относительно льстивая иконография Тита не романтизированная и в то же время не отталкивающая. Ее умеренная позиция не отражает народной ненависти и победоносной резни. Статуи и бюсты Тита с нахмуренным лбом, в подражание Веспасиану, не создают впечатления мелкого преступника, романтического героя, самодовольного завоевателя и даже доблестного воина: это добродушный, с тяжелым подбородком, начинающий полнеть человек, изображаемый в основном милостивым и мягким. Это не удивляет, учитывая последующее причисление одиннадцатого цезаря к сонму богов.
Светоний подшучивает над тем, что Тит воспринимает себя как неудавшегося подделывателя документов, и это его замечание вполне могло бы стать просто комментарием, не предназначенным для истории, поскольку его судьбой было царствование: как и в случае с Веспасианом, предсказатели и ясновидцы соглашаются с этим. Успех правления Тита может объясняться краткостью срока. Так, безусловно, считали Дион Кассий и поэт Авзоний: «Тит же, правивший милостиво, умер на вершине своей славы, а если бы он прожил долго, то можно было бы утверждать, что благоприятным мнением о себе он обязан больше удаче, нежели (собственной) доблести».[258] Или, возможно, как мельком упоминает Светоний, причиной было опровержение ошибочного мнения о том, что он станет вторым Нероном, и это обеспечило счастливый конец для данного рассказа.
Противопоставление себя Нерону, как мы знаем, было главным принципом политики Флавиев. Веспасиану и его сыновьям были чужды роскошные пиры Отона или великолепие падения Юлиев-Клавдиев с его тяжелым багажом отношений и установок. Они были далеки от надменности и наслаждения монаршим саном, от придворной культуры расточительства, садизма и смертоносного семейного недоверия, воцарившейся после смерти Клавдия. Флавии были непосредственными наблюдателями этих событий и последующего хаоса и крушения. Они встали на новый путь. Веспасиан был практичным, дружелюбным солдафоном-италийцем, привыкшим называть вещи своими именами. В отличие от Нерона он отверг культуру изнеженности и эллинофилии, не опустошал казну Рима в погоне за наслаждениями, не пел для своих подданных и не демонстрировал презрение к римским ценностям, одеваясь невестой и предлагая себя в любовники бывшим рабам. В политике и публичном поведении Веспасиана ничто не предполагало стремления к установке золотых статуй. Он высмеивал попытки причислить его к римскому пантеону и с готовностью признавал свое низкое происхождение. Общепризнано, что Флавии утвердили автократию. Они охотно, без сопротивления приняли великодушные к ним условия «Закона о полноте власти Веспасиана», согласно которым окончательно умерла Республика. Новые императоры щеголяли в «новом платье». Как альтернативный подход к абсолютизму и средство достижения стабильности и подобия единства в период после гражданской войны, это говорило о проницательности и уме Веспасиана.
Тит тоже был неглупым человеком. Он увековечил эту иллюзию. В политике, несомненно, происходило то же самое, что и с портретами: старательная ассимиляция образов отца и сына, строгое следование правилам, чувство неразрывности и династической связи — обычный путь Флавиев, только в случае Тита отмеченный не туалетным скряжничеством Веспасиана, а частой демонстрацией щедрости и милосердия, прерогативами автократа. Врагам он объяснял свое высокое положение подарком судьбы, а трон — отнюдь не случайностью рождения или — что самое главное — призом, который может получить каждый. Счастливый своим жребием — а какой император, за исключением Тиберия, в ранние годы не был счастлив? — он возвратил долг, предложив континентальным жителям Италии отцовскую любовь.
Тит понимал силу демонстративного жеста, будучи щедрым на слова и дела и оставшись в истории таким же искушенным в воздействии на массы, как и Август.
Светоний, создатель и кукловод этого Тита, появившегося на свет из ниоткуда, намекает на возможность того, что доброжелательность императора, скрытая до восшествия на трон, была лишь лицедейством и объясняется не более чем прагматизмом. Ее никак не ожидали те, кто предполагал возврат к прежним временам правления отпрыска Агриппины.
В детстве Тита Флавия Веспасиана были счастливые и несчастливые периоды. Он родился в середине короткого принципата Гая Калигулы, в 39 г. н. э. в многоквартирном доме, возможно, на Квиринальском холме[259], который когда-то ассоциировался с древними Сабинами, а в молодости Тита был весьма отдален от аристократического эпицентра на Палатинском холме. Здесь мать Тита, Домицилла, дала ему жизнь в маленькой, темной комнатке. Позже, в соответствии с позицией Флавиев о низкорожденности, эта комната станет местной достопримечательностью, пользующейся вниманием туристов. В то время положение семьи было стесненным. Борьба за эдилитет и преторство истощила кошелек Веспасиана. Не было никого, кто смог бы предложить финансовую помощь. Женившись на родственнице с сомнительным происхождением, отец Тита навсегда потерял спасительную возможность получить приданое.
Как мы видели, в бытность Веспасиана эдилом «…Гай Цезарь [Калигула] рассердился, что он не заботится об очистке улиц, и велел солдатам навалить ему грязи за пазуху сенаторской тоги». Тит ни в коем смысле не может сожалеть об ужасном конце обидчика отца, который случился на третьем году его жизни. Несмотря на детское предвзятое мнение, при преемнике Гая Калигулы, Клавдии, шансы первенца Веспасиана стали быстро расти. Тит воспитывался при дворе, оставив позади Квиринальский холм. Он был преданным компаньоном сына Клавдия, Британника, с которым учился вместе у одних учителей. Эта подробность, которую Тит позже будет подчеркивать, используя ее как связь с «хорошими» Юлиями-Клавдиями и свидетельство императорской легитимности, придает его ранним годам (о которых мало что известно) мифологические свойства. В пропаганде Флавиев он является актером второго плана в сказочной пантомиме: другом наследника престола, знакомым с дворцовыми порядками. Он сделал первый шаг по иерархической лестнице, был связан с двором, но не замешан в его делах, оставался достаточно незаметным, чтобы спастись от заговоров, — одним словом, ягненок, избежавший жертвоприношения. Так оно и оказалось в реальности. Если добродушие, которое впоследствии характеризовало его как императора, было действительно напускным в интересах популярности и безопасности, то Тит, находясь рядом с Британником, рано познал ценность лицемерия. Тит сидел за тем же столом, что и Британник, когда тот выпил смертоносный напиток, приготовленный порочным сводным братом Нероном. По рассказу Светония, «…даже питье, от которого умер Британник, пригубил и Тит, лежавший рядом, и после того долго мучился тяжкой болезнью».[260] В 55 году, будучи всего шестнадцати лет от роду, он вынужден был признать, что добрые дела не всегда кончаются хорошо, а дурные плохо. Это была формула цинизма, которая в ретроспективном взгляде дает основу для его оправдания.
