Но эйфория этих гонок неразрывно связана с переживаниями и нервными срывами. Помните, я говорил, что еще в детстве был чемпионом тренировок? В какой-то степени этот синдром меня преследует до сих пор. Уже за сутки до старта, как только я ставлю велосипед в транзитную зону, начинается сильнейший нервяк. Я мечтаю хоть раз выспаться накануне дистанции, но ничего не могу с собой поделать – утром встаю абсолютно разбитый. Тренер меня успокаивает: одна ночь ничего не решает. И он прав: как только звучит выстрел стартового пистолета, наступает мгновенное пробуждение, мир радикально меняется. Ты и дистанция – больше ничего нет.

С этого момента пошла романтика гонки, бесконечный разговор мозга с телом. Мозг говорит: «Спокойно, не гони, будь мудрым, сейчас тебе хорошо, но ведь потом будет очень-очень плохо». А тело не слушается, тело зачем-то уже на этапе заплыва делает совершенно бессмысленный рывок, тело находится в плену инстинкта доминирования. Кругом люди, они тоже стремятся вперед, значит, надо их обогнать. Гонка убирает из головы все лишнее, модель жизни сводится к простейшей цели – выжить и победить. В какой-то момент организм начинает бунтовать: «Ну сколько мне еще терпеть?!» А мозг отвечает: «Сдаться всегда успеешь. А ты попробуй не останавливаться».

И в таком состоянии приходится находиться часами.

Это похоже на синдром раздвоения личности. Как будто ты уже не один, а вас двое. Твой организм – это отдельное существо. Хитрая ленивая сволочь, которая все время норовит прикинуться беспомощным. Но другого организма у тебя нет, поэтому приходится как-то договариваться. Его и перегружать нельзя, иначе сломается, но и недогружать нельзя, а то начинает наглеть. Малейшее послабление – и тело тут же парализует от боли и усталости.

Но иногда оно преподносит тебе приятные сюрпризы: ты уже умираешь, кажется, что все, больше терпеть нельзя, и вдруг – как будто поменяли батарейку – ты побежал дальше без всякого напряга. За определенной гранью ты сам для себя становишься непредсказуем. Мой тренер Давид Вордэн говорит: «Это терра инкогнита. Никто не знает, что там с тобой может случиться». У современных самолетов есть предельный угол атаки, дальше которого штурвал не повернется ни при каких обстоятельствах. У человеческого мозга такого предохранителя нет. Бывают на «железной» дистанции и летальные исходы. Но в моем случае все оказалось с точностью до наоборот. «Железный человек» спас мне жизнь.

Приговоры к высшей мере наказания в большинстве нормальных стран суды уже давно не выносят. Но есть фразы, которые по смыслу идентичны. И одна из них звучит так: «У вас рак».

Диагноз мне поставили в России. Обычно все жалуются на отечественную медицину, а у меня вышло наоборот: накануне я обследовался в Дюссельдорфе, и немецкие врачи ничего не обнаружили. Впрочем, это была ошибка не медицинская, а бюрократическая. Просто проверка на онкологию в этой клинике по умолчанию включала в себя почему-то лишь анализ крови. Рак почки, который обнаружили у меня по возвращении в Москву, находился в состоянии капсулы. Его можно было выявить лишь точечным исследованием внутренних органов.

Диаметр опухоли превышал одиннадцать сантиметров. Это означало, что онкология в организме развивалась как минимум семь лет – по полтора сантиметра в год. Опухоль съела всю почку, вросла в вену и могла прорваться в любой момент. Врачи сказали, что если бы не триатлон, это давно бы случилось и метастазы разошлись бы по всему организму.

При чем здесь триатлон? Дело в том, что прочность оболочки опухоли зависит в том числе от концентрации в организме вещества под названием креатинфосфокеназ (КФК). У меня его содержание было в три раза больше, чем у нормального человека. Это естественная реакция организма на продолжительные нагрузки. Избыток КФК позволял почечной капсуле быть очень мощной. И это не говоря уже о том, что если бы не занятия спортом, я бы вообще не стал проходить это обследование – меня обязали его сделать перед сложным сезоном соревнований.

Жить от диагноза до операции – все равно что гулять с часовой бомбой в кармане, не зная, на какое время она заведена. Если опухоль вросла в вену – страшно чихнуть лишний раз. Поэтому я уже в среду вылетел в Женеву. Утром в четверг меня там обследовали, диагноз подтвердили, но по глупым швейцарским законам пациент обязан три дня подумать – готов он ложиться под нож или нет. Как будто у онкобольного есть выбор. Административный барьер удалось преодолеть: я заверил врачей, что свой диагноз узнал еще во вторник в Москве и уже хорошенько все обдумал. Доктора Шевалье этот ответ устроил: он тут же отменил все свои приемы и назначил операцию на следующее же утро.

Знаете, для книги это звучит, наверное, недостаточно героически, но если честно, на спорт мне в тот момент было наплевать. Вернусь я в триатлон или не вернусь – вопрос десятый. Главная цель – выжить, на этот раз уже по-настоящему. Я в тот момент думал о том, чего не успел сделать. В спорте-то я как раз успел много. Меня больше огорчало, что я мало уделял внимания семье, детям. Особенно младшему сыну.

Но после удачной операции мысли о спорте снова стали настойчиво стучаться в мозг. Уже на третий день я с капельницей в руках ходил по лестнице вверх-вниз, чем изрядно пугал других пациентов. А на четвертый день, не выпуская ее из рук, крутил педали на велотренажере.

Ко мне стали каждый день приезжать друзья. Мы гуляли по набережной Женевского озера, кругом бегали толпы людей, и я чувствовал себя словно безногий инвалид. Ужасно хотелось бежать вместе с ними. Результат уже был не важен – просто бежать. Я испытывал к окружающим прямо какую-то звериную ревность. Потом специально вернулся в Женеву, чтобы бегать по этой набережной. Я понял, что смысл жизни – это очень просто. Движение, полноценность, возможность быть сильным.

Врачи не рекомендовали мне серьезных нагрузок в течение трех месяцев после операции, но уже на одиннадцатый день я проехал на велосипеде шестьдесят километров. В ответ на беспокойство жены доктор Шевалье сказал: «Лучше не мешайте. Я бы на его месте, конечно, так не делал, но ваш муж устроен по-другому. У человека все находится в голове – как он чувствует, так пусть и будет».

Но операция – это только начало борьбы с раком. В течение трех лет возможен рецидив, и если он случается, то болезнь, как правило, принимает гораздо более тяжелую форму. На каждое обследование я шел как на плаху. Когда врач выходил из кабинета и говорил: «Алексей, ты чистый», – у меня в очередной раз падала гора с плеч, как будто экзамены сдал по сопромату. Я в полной мере ощутил, что жизнь – очень хрупкая вещь и может оборваться в любую минуту. Но как ни странно, этот испуг добавил мне спокойствия и рассудительности. Я стал меньше суетиться, больше времени проводил с семьей, не так фанатично занимался спортом. Вдруг эти три года последние? Надо ведь успеть и для других пожить, не только для себя. Я и правда как будто заново родился: новые мысли, новые ценности, новые эмоции. Все-таки здорово быть ребенком в сорок лет. Очень хороший получился год.

Оказывается, лев больше не царь зверей. Управу на него давным-давно нашли буры, европейские колонизаторы Южной Африки. Они вывели собаку породы родезийский риджбек, ее еще называют африканской львиной гончей. Две чистокровные представительницы этого знатного рода, Тори и Лима, встречают меня на пороге моего подмосковного дома каждый день.

Родезийский риджбек – красивая, интеллигентная, уверенная в себе собака с янтарными глазами и шерстью цвета какао. Она очень ценит ласку, фанатично предана своим хозяевам, а в случае грозящей им опасности моментально превращается в чудовище сокрушительной силы. Впрочем, льва она берет не мощью, а измором. Африканские гончие работают попарно, причем, как правило, лучшие охотники – не кобели, а суки. Они выслеживают хищника и удерживают его на месте до прихода охотников, привлекая их внимание громким лаем. Лев пытается вырваться из окружения, но риджбеки искусно от него уворачиваются, тем самым изматывая противника до изнеможения. Еще одна история о том, что в борьбе сильного и выносливого всегда побеждает выносливый.