Двадцать футов. Я в полумиле от моря, 52,96 градуса северной широты – и миллиард световых лет от Земли. Это не временнóй телескоп, это Хаббл какой-то!

По краям дыры, где небо из черного становилось снова голубым, зудела все та же телевизионная «каша», которую я уже дважды видела. Что там физичка говорила о тоннелях во времени, – что изображение в них будет искаженным? Да оно кристально четкое!

Мне стало дурно от ужаса, но я не могла остановиться и машинально крутила педали. Потому что – вот блин, вот блин – комната Грея, дневники Грея, книжный магазин Грея. Чем бы это ни было – а это еще какое о-го-го, раз вчера я видела прошлое лето, а сегодня нате вам дыру, через которую сияет Млечный Путь! – это наверняка имеет отношение к Грею. А Грей умер. Значит, это имеет отношение ко мне…

В десяти футах, инстинктивно сжав руль велосипеда, я начала сворачивать на тропинку, ведущую к морю. Я наклонилась, входя в поворот, который делала миллион раз и куда быстрее. Но сейчас я отчего-то знала: добром это не кончится.

Я слишком резко вывернула руль, и меня занесло. Скверно. Обливаясь потом от страха, я попыталась удержать равновесие, вильнув вправо, но переднее колесо наткнулось на камень, провалилось в рытвину, и я, не усидев в седле, шмякнулась на дорогу, скользя по инерции вперед. Локоть встретился с землей первым – руку пронзила острая боль. Бедро будто ожгло огнем – я проехалась на боку несколько футов, оставляя на дороге кожу. Меня остановила живая изгородь, но велосипед рвался дальше, таща меня за попавшую в педаль ногу. Вывернув щиколотку, велик наконец бросил меня и, закрутившись, с грохотом рухнул, оставив меня одну.

В живой изгороди я пролежала целую вечность, глядя в небо. Из кустов мне было видно только небо, настоящее небо, оказавшееся все же на своем месте, бескрайнее, безоблачное, ярко-голубое и очень, очень далекое.

Спустя миллион лет я посмотрела на часы и поняла, что они накрылись: жидкокристаллические цифры беспорядочно мигали. Мобильный тоже не реагировал, как я ни давила на кнопки. Но я все равно не теряла времени зря – я кожей чувствовала каждую секунду, потому что

Господи,

Блин,

Ох,

Как больно!

Сердце рвется от боли. Я хочу Джейсона. Хочу маму, которую никогда не знала. Я хочу Грея. Хочу!

– Эй! – неуверенно позвала я дрожащим голосом. – Э-эй!

Я ждала и ждала, но никто не вышел. Целый год я сознательно делала себя все меньше и незаметнее, и теперь меня вообще почти не видно.

Кое-как встав, я попробовала ступить на ногу. Щиколотка не сломана – я знаю, с каким хрустом они ломаются. В свое время Томас подначил меня спрыгнуть с пирса, и я три месяца проходила в гипсе, который он сплошь исписал бранными словами. Но все равно, елки, больно-то как! Я доковыляла до забора, прислонилась к нему и огляделась.

Напротив, через дорогу, на книжном висела ослепительная неоново-розовая вывеска, нормальная, как апельсин. Велосипед криво торчал из кювета, принимая пенную ванную в буйно разросшихся белых полевых цветах. Дохромав туда, я убедилась, что он почти цел: погнулось переднее колесо и соскочила цепь, но это ерунда, с которой можно справиться одним хорошим пинком. Вытащив велик из канавы, я, опираясь на него, попрыгала, вздрагивая от боли, к книжному.

Я так долго сюда не ходила, что теперь мне хотелось быть только здесь.

Дверь оказалась заперта – папа уехал в аэропорт встречать Томаса. Я не сразу справилась с ключом. В магазине было темно и тихо, зато запах ударил меня с размаху: бумага, старое дерево, трубочный табак и пыльные ковры. Дом.

Оставив дверь открытой, я, не включая свет, ощупью пошла между узкими стеллажами в маленькую, выложенную книгами пещеру. Лабиринт коридоров из стеллажей расходился во всех направлениях. Коробки, которые я собирала вчера вечером, составлены в углу, рядом с письменным столом, за которым возвышалось гигантское кресло Грея.

Я забралась в кресло – нога пульсировала болью – и попыталась не слушать назойливо-громкое неровное тиканье напольных часов, которые Грей отказывался отдать в починку. Я обыскивала стол, высматривая в полумраке аптечку. Верхний ящик был набит мелкими бумажками – ворох напомнил мне полевые цветы в канаве. Пошерудив в квитанциях и формах заказов, я нашла плитки шоколада, эфирные масла, жестянку с табаком и полупустой пузырек коричневого стекла. Очередное народное средство Грея – дед безгранично верил в гинкго билобу, зверобой продырявленный и примулу вечернюю. Я вытряхнула две пилюли и проглотила, не запивая, с трудом справившись с комком в горле.

Все болело. Ободранная о гравий нога выглядела ужасно – струпья сойдут лишь через много дней. В детстве, когда я падала, дед спешил заклеить ранку пластырем и поцеловать, чтобы быстрее зажило.

Я уронила голову на бархатную спинку, вдыхая запах Грея и едва сдерживаясь. Папа оставил магазин таким же, как он был, – пыльным и беспорядочным, святыней управленческой политики Грея («Я хранитель книг, а не счетовод!»). Гигантское кресло деда, в котором я совсем крошечная, стол, за которым он иногда писал свои дневники, дурацкие сломанные часы со своим «тик-так… тики-так… тики-тики-так». Навернулись слезы, и я уже ничего не видела. Покрытый пятнами бархат расплылся, как на экране ненастроенного телевизора, в бесцветную рябь – такую же я видела на улице перед тем, как грохнуться с велосипеда.

Тик-так.

Так-так.

– Только сделай покрасивее, – попросила я. Мы сидели на яблоне среди скользкой мокрой листвы. Попа замерзла, но Грей говорит, негоже отрываться от земли. – Никто не догадается, что это мы.

Сегодня десятый день рождения Неда, но он не пригласил ни меня, ни Томаса. Грей возразил, что мы почетные гости, а Нед нарвется, но я решила все равно украсть торт, а Томас предложил раскрасить лица, как делают бандиты.

– Знамо дело, – вытаращил глаза Томас. – Я еще тебе усы нарисую.

– Давай, – согласилась я. Мы с ним как-то никогда не спорили. Стало щекотно, когда он начал рисовать. – Значит, по сигналу: когда Грей закричит: «Проблема в квадрате…»

– Вбегаем мы, – закончил за меня Томас. – Го, открой глаза.

Когда я открыла глаза, Томас смеялся, держа в руке несмываемый маркер…

– …что случилось? Готти! Готти, открой глаза!

Папин голос прорезал темноту. Веки оказались неподъемно тяжелыми, будто приржавели. Я, должно быть, заснула и увидела сон о нас с Томасом, но в другой день, не в тот, когда он уехал…

Когда я открыла глаза, сон поблек и исчез. Я моргнула. Передо мной стоял папа.

– Я заснула. Уй-я… и с велосипеда навернулась, – сказала я в бархатное «ухо» кресла, показав свой бок.

Папа шумно втянул носом воздух – слишком шумно для оцарапанной ноги. Он не переносит вида крови и вздрагивает, стоит нам с Недом порезаться бумагой. Как он пережил мамину смерть, если там была кровь? Он тоже исчезал в тоннелях времени, ища ее?

Додумать я не успела: мысли разлетались, как осенние листья.

– Это тфой велосипед у входа? – спросил папа. Мой велик розовый, с корзиной и трещоткой на спицах, которая нашлась в коробке с хлопьями. Не знаю, кому еще можно приписать такое сокровище.

Я кое-как села прямее, передернувшись от ожидания ватных тампонов и щипания перекиси водорода. Тактильная память детских порезов и царапин разбудила меня настолько, что я улыбнулась папе, убеждая, что со мной все в порядке.

– Хорошо, – улыбнулся он. – Машина на берегу, я сейчас за ней схожу, жди здесь.

– Ладно.

– Побудь с ней, – услышала я, когда папа отвернулся, и потихоньку закрыла глаза, зарывшись в бархатную спинку. Это Млечный Путь. С кем еще с ней, сонно подумала я. Она – это я.

Удаляющиеся шаги, звук захлопнувшейся двери. Папа ушел. А может, и нет: он рядом, держит меня за руку. Зачем он по ней похлопывает?