Я сказала:
— Не пойду!
Тетя начала настаивать, а я крикнула:
— Отправляйся сама в эти Подлески, если тебе не стыдно! — И начала снимать с себя одежду, чтобы залезть в печку.
Бабушка двумя руками вцепилась в мой подол, я оттолкнула ее… У бабушки и у тети были красные лица. Я выбежала в коридор и спряталась в уборную.
«Почему они думают, что я все должна и могу?.. Меня можно куда угодно послать и что угодно заставить сделать. Правда, мне часто самой хочется доказать Ройне, что девчонки не больше трусы, чем мальчишки, но никому бы в голову не пришло отправить Арво в темноте на чердак, на котором поп удавился, за веником, и этих котят тоже никто, кроме меня, не мог утопить, когда Ройне уехал в Рыбинск на экзамены. У меня до сих пор перед глазами всплывают эти слепые, голые, розовые котята с растопыренными лапками… Пузырьки у них из всех дырочек пошли… Неужели они думают, что я действительно уж такая храбрая? Я просто могу заставить себя сделать все. Я давно так решила… Но я не могу пойти сейчас к этому баянисту… Ройне храбрее меня, но его неудобно было отправить менять вещи или торговать на базаре… А меня можно… Потеряли бы на этой водке сколько-то рублей…»
Я услышала, что тетя и бабушка подошли к уборной. Кто-то из них толкнул дверь, крючок на двери был маленький, я подперла спиной дверь, крикнула:
— Уходите! Я не выйду.
Тетя кричала, что я тоже ем тот хлеб, который она зарабатывает.
А я крикнула бабушке:
— Не думай, что ты мне заменила мать! Я тебя никогда так любить не буду! Ты несправедливая, тетю больше любишь! Меня посылаете на все, на что больше никто не согласился бы!
Мы так громко кричали, что прибежала старшая тетя, бабушка велела ей пойти за Ройне, он сидел у нее в комнате, пока мы мылись. Они начали сильно толкать дверь. Я увидела косу на стене уборной и очень медленно и громко сообщила им, что каждого, кто сунется, порежу. За дверью все смолкли. Первой заговорила бабушка:
— Боже мой, что это мы все делаем? Мирья, ты же мой ребенок, как же все это получилось? Мы просто озверели. Положи косу, иди ко мне.
— Ну вот, так всегда, — проговорила старшая тетя, — вначале берутся наказывать, а потом жалеют. В результате такое и получается.
Я слышала, как она хлопнула дверью, но выходить из уборной мне не хотелось — было стыдно.
* * *
Уехал Ройне. Через день я отправилась в Бролино в школу-семилетку. Школа была побольше нашей, Никольской. На каждый урок приходили разные учителя. На первый — пришла учительница немецкого языка Мария Павловна Родина, ее гладко расчесанные на прямой пробор волосы были заплетены в тоненькие косички, которые были сзади завязаны, лицо ее блестело, будто она его чем-то намазала. Одета она была по-городскому — в темно-синее шерстяное платье и туфли на каблуках. Заговорила она тоже не по-здешнему, ребята заулыбались, стали переглядываться. Мария Павловна показывала, какие учебники нам надо будет купить и сколько денег надо принести завтра в школу. Про тетради она тоже что-то говорила, но я не слышала… У нее очень красиво собирались в трубочку красные накрашенные губы, а когда ее рот открывался, ее ровные белые зубы блестели… Здесь вообще никто не красит губ, я никогда не видела помады в магазине. Зубы она, наверное, чистит зубным порошком, меня с Ройне мама тоже заставляла чистить зубы…
Кто-то тихонько толкнул меня сзади, я обернулась, девочка с белыми ресницами прошептала:
— А чего тебя так зовут, ты откуда?
— Я финка.
— А-а-а… — протянула она.
Я посмотрела вокруг, все ребята рассматривали друг друга, никто, наверное, не слышит, про что говорит учительница.
Я опять сидела за одной партой с Арво. Он, как и в Никольском, моргал, борясь со сном.
На перемене он быстро нашел себе каких-то друзей из Карабзина и убежал с ними на реку. Я тоже вышла, ко мне подошла очень бледная с черными длинными косами девочка и тоже спросила, почему у меня такое странное имя. Я объяснила ей, а потом она сказала, что видела меня, когда я приезжала на велосипеде в их деревню, и что ее мама купила у меня бумажные занавески. Я почувствовала, что у меня покраснело лицо и стало жарко. Она наклонилась и выдернула травинку, сунула ее в рот, перекусила и выбросила, потом снова повернулась ко мне:
— Я пропустила год, не училась, у меня туберкулез. Работать я не могу — дома скучно, похожу в школу до холодов. Зимой я не могу ходить, мне тяжело в зимней одежде и часто температура…
Я сказала, что у моего маленького двоюродного брата тоже туберкулез, но мы его постоянно лечим, у него больше не поднимается температура, потом я начала объяснять ей, что надо делать, чтобы вылечиться… Она продолжала выдергивать травинки и будто совсем не слушала меня. Я замолчала. Вдруг она резко выпрямилась, откинула назад косы и быстро зашептала:
— Мы не можем покупать мед, масло и вообще питаться так, чтобы поправиться… у меня два маленьких брата и бабушка, работает одна мама.
— Здесь хороший сухой климат… — перебила я ее. — Надо настоять на водке молодые сосновые побеги, это надо пить каждый день три раза. Это не дорого, пол-литра водки хватит на пару месяцев. И знаешь, что еще помогает… Про это один старик в Кочинове моей тете говорил. Он сам этим вылечился… Надо растопить собачий жир и принимать по большой ложке три раза в день.
— У нас в деревне ни одной собаки нет, кормить нечем…
На крыльцо вышла тетя Нюша — наша уборщица, она громко звонила, размахивая большим жестяным коровьим звонком. Мы поднялись с завалинки и пошли в класс. В теплые дни Надя Французова всегда сидела в тени на завалинке и наблюдала за игрой в лапту. Она вскидывала руки и, низко наклоняясь, хрипло смеялась, когда кто-нибудь удачно ловил или бил по мячу. Она была лучшей ученицей в классе. У нее вообще никаких других оценок, кроме пятерок, не было. Но у нее много времени, она не могла работать. Начались дожди и холода, Надя перестала ходить в школу. девчонки из ее деревни говорили, что она кашляет кровью. А меня еще в начале сентября наш колхозный бригадир Колька Хромой попросил приходить после школы стелить лен на луга, чтобы он обмяк под осенними дождями, и можно было бы начать его трепать.
Когда шел сильный дождь, я ходила в ригу колотить и мять лен. От валька ломило руки в запястьях, но председатель обещал за лен сахар и мануфактуру. Надо только ко времени успеть сделать госпоставки, говорил он. В наш колхоз я успела походить с месяц. Нас, школьников, послали на картошку в Карабзино: там к снегу не успевали ее собрать, и мы всей школой с учителями поселились в домах колхозников. Для нас зарезали бычка, мы ели свежие мясные щи прямо как в старину из одной большой плошки деревянными ложками. Вначале мне это очень понравилось, но от ложки заболели уголки губ. Надо было, оказывается, еще научиться есть такой, с зазубринами, ложкой. А спали мы на полу на соломе. В первые дни было весело. Вечерами мы подолгу рассказывали разные истории, и даже Шурка Барыбина, которая всегда молчала, рассказала нам два страшных случая, которые будто бы произошли в ее деревне.
Первая история была с отцом, вернувшимся с базара. Он открыл дверь — навстречу ему побежал его маленький сын. Отец схватил его на руки и подбросил вверх, да так, что голова мальчика стукнулась о перекладину полатей и разбилась пополам.
Второй случай произошел в начале войны тоже с маленьким ребеночком. Мать вышла подоить корову во двор, а когда вернулась, мальчика не было в постели. Она — туда-сюда по всему дому, снова и снова она возвращаясь к постели, наконец увидела щель между кроватью и стеной. Она отодвинула кровать, под кроватью у нее стоял бочонок с моченой брусникой — из бочонка торчали белые ножки ребеночка, он нырнул головкой туда. После Шуркиных историй никто больше не захотел ничего рассказывать.
Через несколько дней мы начали засыпать, как только добирались до своих соломенных матрацев, и даже блохи, которых, как уверяла наша хозяйка, мы развели, нас нисколько не беспокоили.
