Была теплая погода, и мы пошли на речку. Папа рассказывал про рыб, которые живут в нашей речке. Ройне спросил, как же они дышат в воде? Папа долго объяснял ему, как дышат рыбы, но я ничего не поняла, как это в воде они могут дышать. Мы подошли к какой-то тете, которая полоскала белье в речке. Тетя посмотрела на меня и заулыбалась. Потом она холодной мокрой рукой чуть ущипнула меня за щеку и спросила, чем это в такое время меня так откормили. Папа потянул пальцами за мой нос:

— Караул! Щеки нос задавили! — Он и раньше так делал с моим носом, и я это очень не любила. Дома папа спросил у мамы, чем это она меня кормит, — со мной неудобно выходить на улицу. Он показал на меня пальцем и сказал:

— Полюбуйся — буржуйский ребенок. Мама сказала:

— Глупости.

А потом они стали разговаривать громко, а нас с братом отослали в другую комнату. Нас всегда отсылали в другую комнату, когда мама с папой разговаривали громко.

Мы ушли в спальню. Там Ройне сказал, что из-за печки ночью приходят большие серые крысы, они прогрызли туннель из своего дома в нашу спальню, и ночью, когда мы спим, они гуляют по квартире. Они доедают то, что мы не доели, так няня говорила Ройне. Он всегда не доканчивал еду, вот крысы и приходят доедать. Стало страшно, и я заплакала, но мама скоро позвала нас. Приехала тетя Айно.

Тетя Айно красивая. От нее вкусно пахнет. В коричневой сумочке у нее всегда гостинцы. Но у мамы сжаты крепко губы, и она строго смотрит на меня. Она знает, что я спрошу у тети, что у нее там в сумочке. Но тетя сама положила на стол гостинцы, а в зеленой сетке у нее был еще какой-то сверток. Она развернула его. Там оказался для меня синий с красными полосками костюмчик. Я тут же надела его. Тетя засмеялась и сказала, что на днях видела цветной фильм про трех поросят, и я — точь-в-точь поросенок Наф-Наф. Все начали смеяться. Мне было совсем не смешно, а они смеялись и смеялись. Я заплакала, а им стало еще смешнее. Тогда я заорала во все горло и стала валяться в новом костюме по полу. Они перестали смеяться, но я все равно орала изо всех сил. Папа и тетя Айно решили отвлечь меня и успокоить, но я не хотела, чтобы меня отвлекали. Папа махнул рукой и ушел, а мама схватила меня за руку и втолкнула в темную спальню. Я кричала так громко, что ничего, кроме своего крика, не слышала. Взрослым на кухне, наверное, надоело, папа пришел, взял меня на руки и принес на кухню. Здесь было светло, а на столе стоял большой пирог. Папа посадил меня рядом с мамой, но у мамы были еще сжаты губы. Тетя Айно повела меня к рукомойнику и помыла лицо, налила чаю с молоком и дала большой кусок пирога. Я съела еще один кусок пирога. Мама улыбнулась, тетя тоже улыбалась, никто уже не смеялся.

БРАТ

По утрам мама спускалась на первый этаж учить детей, а няня уходила в магазин или еще куда-то, мы оставались с братом вдвоем. Иногда нам бывало очень весело, особенно, когда он что-нибудь придумывал. Но сегодня он сидел и рисовал за папиным письменным столом и не хотел играть со мной. Он умел рисовать все: пароходы, самолеты и даже меня нарисовал, но я не получилась похожей, и вообще я не любила, когда меня рисовали. Ройне научил меня рисовать круглую паутину и такие же круглые проволочные подсковородники — это было совсем неинтересно. Я много раз просила научить меня рисовать кукол и домики, но он рисовал и не слышал меня. Я дернула ножку стула, Ройне вскочил и крикнул:

— Давай сделаем снег, найди ножницы.

Мы разрезали мелко наши рисунки, но снегу получилось маленькая кучка. Тогда Ройне вырвал из тетрадей, которые лежали большими стопками на письменном столе, чистые страницы, но снег тоже не покрыл весь пол. Мы разрезали на мелкие кусочки все тетради маминых и папиных учеников, а потом брат схватил с письменного стола подсвечники на каменных подставках и, перевернув вверх дном ночной горшок, мы отколачивали от него всю эмаль. Когда мы кончили колотить, стало как-то пусто, и в ушах звенело.

Ройне любил играть в паровозы. Он связывал вместе стулья, открывал двери — из спальни в комнату, где был письменный стол, а оттуда — двери на кухню. Наши комнаты были друг за другом, получалась длинная дорога. Ройне заставлял меня ползти на четвереньках, таща за собой все связанные стулья из комнаты в комнату, и пыхтеть, как паровоз. Я не хотела быть паровозом и плакала, а Ройне сердился и говорил, что я толстая и все равно пыхчу, как паровоз.

Я плакала еще громче, а он обзывал меня ревушкой и уходил играть с соседским Витькой.

Однажды вместе они придумали игру еще страшнее: надев на себя полосатые чехлы от матрацев, они с криком вбежали в кухню.

Я забралась под фартуки, которые висели в углу, они стали медленно надвигаться на меня и громко лопотали на каком-то языке. Я подумала, что это настоящие разбойники. От страха я даже не могла заплакать, а они размахивали ножами, прыгали и орали. Наконец Ройне снял чехол. Он был весь красный и потный. Я закричала:

— Я скажу маме, я все расскажу маме!

Он начал обзывать меня ябедой.

Витька снял чехол. Он тоже был красный и потный. У него даже волосы слиплись в сосульки. Я ему тоже сказала, что расскажу и его маме. Витька со своим чехлом ушел домой.

Я пошла в другую комнату, Ройне шел за мной, когда мы проходили мимо зеркала, я показала ему язык, а он сделал смешную рожицу.

У меня болели ноги и живот. Я села около зеркала на полу. Ройне за моей спиной начал показывать рожицы, я засмеялась. Откуда-то у него в руках оказался молоток:

— Хочешь, я ударю тебя молотком по голове? — спросил он.

И тут же стукнул молотком по зеркалу. На полу образовалось много осколков — больших и маленьких.

Ройне испугался, а я ему сказала, что у нас теперь будет много зеркал. Пришла мама, мы быстро спрятались под кровать. Она подошла к кровати и велела нам вылезти. Мы вышли — она не стала нас ругать, а сообщила, что мы переезжаем в Ленинград, и что Ройне пойдет там в школу.

Мама с папой поехали смотреть нашу новую квартиру в Ленинграде, и мы остались с няней.

Днем няня затопила круглую печку и ушла, — сказала ненадолго. Мы сели на маленькой скамеечке около печки и открыли дверцу. Ройне взял кочергу и помешал дрова. Они начали трещать и выпуливать искры.

Потом он бросил в печку кусок бересты. Она быстро свернулась в трубочку, на ней вздулись волдыри, она вспыхнула ярким пламенем.

У стенки возле печки оттопырилась обоина. Ройне сорвал ее и бросил в печку, она сгорела тихо, а зола поседела и дрожала в печке, как живая.

С другой стороны печки тоже оттопырилась обоина. Брат сказал:

— Давай зажжем ее прямо на стенке!

Я ответила:

— Давай!

Он зажег березовую кору и поднес ее к обоям. Огонь пополз вверх по обоям, береста обожгла ему пальцы. Он бросил ее на пол, на половик. Половик задымился. Ройне начал его топтать ногами, а обои на стене сильно разгорелись. Я побежала в спальню под кровать. Дым пробрался и туда, у меня заболели глаза, защипало в горле и в носу. Я слышала, как разбилось стекло, и няня закричала:

«Palo! Palo!» ^[1].

Пришли какие-то люди и потушили наши обои. Вокруг печки было много мусора и воды. Вся стена была черная, половик сгорел. Ройне куда-то убежал.

ПЕРЕЕЗД В ЛЕНИНГРАД

Нас с Ройне увезли к бабушке и дедушке в Виркино, а когда было все устроено, нас привезли в Ленинград, на квартиру, но в других комнатах жили еще какие-то люди, а у нас теперь была одна комната с двумя огромными окнами.

Брат пошел в школу, и, чтобы я не была днем одна, к нам приехала жить старая бабушка — мама молодой бабушки.

Она не пускала меня гулять. Сама она тоже не выходила на улицу, потому что не умела говорить по-русски и всего боялась. Но она умела делать красивые игрушки: кукол из тряпок, цыплят и кораблики из бумаги, домики и смешных животных из лучинок и бересты. Еще она рассказывала, как жили раньше в Виркино.