В пионеры приняли шесть человек, а мне Нина Васильевна сказала, чтобы я готовилась: «Кому ж тогда быть в пионерах, если не лучшим ученикам школы?!». Я спросила у младшей тети, что делать. Она ответила, что раз старшая тетя работает в этой же школе, то мне придется вступить — надо быть, как все, в следующем году перейдешь в другую школу, выйдешь из пионерского возраста…
На майские праздники назначили прием в пионеры. Нина Васильевна повела нас в лес, разожгли костер. Вначале она говорила о разных подвигах пионеров во время Отечественной и Гражданской войн и коллективизации. Потом прочла отрывок из книги «Павлик Морозов» и обещала прочесть эту книгу всем после уроков, но ей было некогда, и вообще скоро наступила весна. Каждый из нас дал клятву служить делу Ленина и Сталина. А вечером, когда я легла в постель, я просила Бога простить меня и не наказывать за меня никого, все же это было не добровольно.
* * *
Всю неделю Иван Георгиевич водил нас на экзамены в Карабзинскую начальную школу. Последним был экзамен по истории. Мне показалось, что инспекторша, которая пришла из Кесовой горы на наши экзамены, почему-то не хотела ставить мне пятерку по истории, она начала гонять меня по всей хронологической таблице. Она поставила мне «четыре», было обидно, что Иван Георгиевич ничего не сказал, а согласился на четверку. Никто в классе лучше меня не знал истории, Иван Георгиевич сам это говорил.
После экзаменов я пошла на колхозные работы. Начался покос. Меня Ройне научил точить косу и косить по-настоящему. На покосе можно было получить целый трудодень, а в нашем нынешнем колхозе давали в два раза больше хлеба на трудодень, чем в Кочинове. Мы с Ройне решили заработать столько за лето, чтобы с хлебом, который мы получаем по карточкам, хватило, и не надо было бы прикупать хлеб на базаре, тем более что и продавать уже было нечего. Вставать надо было в четыре часа утра и косить до восьми вместе с мужиками и бабами в ряду. Отставать от взрослых было невозможно, если отставал один, то другие тоже не могли двигаться вперед — все шли в ряд друг за другом. В те дни косили тяжелый залегший, пахнувший плесенью клевер. Косой приходилось колотить, как топором. За четыре часа я так уставала, что все внутри дрожало и в висках сильно колотило. Но после завтрака, с десяти до обеда приходилось идти ворошить сено. После обеда возили сено в сараи, а иногда сразу после завтрака надо было идти на поле мотыжить лен — колотить мотыгой по сухой земле до заката. По вечерам, в сумерках, нас посылали поливать капусту на берег реки, а по дороге домой приходилось нести ведра воды на коромысле. Я начала считать дни, когда кончится это лето, потом даже считать забыла, ложась спать, думала: «вот бы утром пошел проливной дождь»… Но все грозы с ливнями в то лето проходили ночью. Однажды я все же не смогла выйти на работу — у меня в тот день сильно нарывал палец, я сбегала к фельдшеру в Подлески, наша Екатерина Ивановна уехала поступать учиться на врача. Фельдшер разрезал мне палец — было страшно больно. А когда я вернулась домой, за мной пришла секретарша из сельсовета и позвала с собой. У нее там сидел человек в черном костюме. Он поздоровался со мной, спросил, где я родилась, в каком году и как мое отчество. Я ответила, он дал мне бумагу, на которой было написано, что мой отец, Хиво Иван Степанович, и моя мать, Юнолайнен Ольга Ивановна умерли, и чтобы я больше о них не справлялась. Вернее, все было как-то не так написано в той бумаге, но я запомнила только, что они умерли, и чтобы я больше о них не спрашивала…
Он еще что-то говорил, но у меня сильно болел палец, и так шумело в ушах, что я толком не слышала, хотелось скорее выбежать на улицу. Всю дорогу домой я плакала.
Я пришла домой и легла в классе на кровать. Пришла бабушка, присела на край кровати, положила свою теплую шершавую ладонь мне на плечо и спросила: «Ну что там?». Я проговорила: «Их больше нет, они оба умерли». Бабушка заплакала. Вечером пришли обе тети и тоже заплакали. И даже Ройне отвернулся к окну и кулаком тер глаза.
В ту ночь была сильная гроза. Я не спала. Мне хотелось, чтобы громом разбило наш дом и мы бы все погибли. И еще я в ту ночь подумала, что Бога нет, если я так молилась и все равно они погибли.
И вообще, я не хочу никакого рая после своей смерти: для этого не стоит быть верующей, если стараться только для себя, и то после смерти. Пусть будет, как будет — какая разница, — если есть ад, то я там буду со всеми, я не боюсь.
На следующий день было воскресенье, опять шел дождь. Бабушка не послала меня огород полоть — дала мне хорошенько отдохнуть.
Я сидела в классе и обвязывала батистовый носовой платок. Меня этому научила тетя Оля, жена дяди Тойво. Недавно мы получили от нее письмо. Оказывается, что с дядей Тойво произошло то же самое, что и с моими родителями. Так в письме и было написано. Младшая тетя Айно сказала, что лучше бы Оля нас не разыскивала. Она не поменяла свою фамилию, когда вышла за Тойво замуж, она русская. Выйдет замуж за другого, и все забудется. Надо будет не отвечать: зачем ей-то страдать из-за нас? Он всегда говорил, что если его придут брать, то кого-нибудь из них он уложит тут же на месте — так просто он им не дастся… Он там, наверное, долго не прожил…
* * *
Вернулась наша фельдшерица Екатерина Ивановна, но жить у нас в Никольском она больше не будет — она сдала экзамены в медицинский институт и уедет отсюда навсегда. Она приехала передать другому фельдшеру медпункт, но тот почему-то все никак не приезжал. Екатерина Ивановна заходила к нам каждый вечер за молоком. Это она зимой посоветовала тетям отправить Ройне в Рыбинск в техникум авиационного приборостроения. Несколько вечеров Екатерина Ивановна занималась с Ройне алгеброй. Теперь он тоже сдал экзамены и скоро поедет учиться, будет жить в студенческом общежитии. Но тети начали волноваться. В городе нужен паспорт, а у нас вообще никаких документов нет. Екатерина Ивановна посоветовала нам тоже выхлопотать паспорта. «Вы же не члены колхоза, паспорта вам обязаны дать», — рассуждала она. Она про нас многого не знала. Младшая тетя послушалась ее и отправилась к председателю сельсовета товарищу Харуеву. Он посоветовав взять для Ройне справку в сельсовете, чтобы он поступал в техникум как сын колхозника. Тете же он сказал, что нам скоро выдадут документы. Но в техникум он не советовал ехать с тем документом, могут не прописать в городе, а пока у нас нет никаких документов, он вправе дать справку, что Ройне колхозник, сказал товарищ Харуев тете. Мы радовались за Ройне, он поступит в техникум и, может быть, не будет больше никогда жить здесь в колхозе. Всю ту неделю перед отъездом Ройне в Рыбинск бабушка сушила сухари, я сбила из сметаны масло, бабушка перетопила его в русской печке, чтобы оно дольше сохранилось, потом мы сшили из кусочков старой простыни два белых мешочка для крупы — все продукты бабушка уложила накануне его отъезда в большой рюкзак, заполненный до половины картошкой. А вечером, поскольку была хорошо натоплена печка, мы все решили помыться.
В печке сидела младшая тетя, когда кто-то палочкой осторожно постучал в окно. Мы с бабушкой одновременно выглянули — возле нашего крыльца с бидончиком в руке стоял баянист из Подлесок. Он поднял бидончик, бабушка подошла к печке, положила руки на шесток, наклонилась и позвала тетю, она высунула из печки мокрую распаренную голову и сказала: «Мирья, сбегай в магазин, отпусти ему…». В магазине было темно. Баянист помог подкатить большой бидон с водкой к раскрытой двери, я отмерила ему два литра, задвинула обратно в петли тяжелую железную щеколду, повесила замок и побежала домой — хотелось скорее залезть в теплую печку. Тетя спросила: «Из которого бидона ты налила ему?».
Оказалось, что я продала ему неразбавленную, к тому же более дорогого сорта водку. Тетя стала требовать, чтобы я шла в Подлески и обменяла ее, чтобы объяснила ему, что получилась ошибка.
