* * *

Давно ходили слухи, что из района отправлена по деревням кинопередвижка и что ее везут к нам. Но что-то никак не могут довезти, все где-то в других деревнях показывают, а до нас никак не доберутся. Но и Восьмого марта передвижка до нас не доехала и, как обычно, в праздник у нас в школе был вначале утренник: я с Ниной Поповой плясала гопак и с той же Ниной и Клавкой Харуевой играла в маленькой пьеске врача. Но играть врача оказалось трудно, потому что смеялись над моей одеждой и вообще — все сразу узнали меня, слов пьесы вообще не слышали, а просто смотрели на нас, потому что было интересно смотреть на переодетых в мужчин девчонок. Потом Нинка Осипова, секретарь комсомола, и Любка Лазарева сплясали на сцене с частушками, которые они выучили из книжек — таких на вечеринках никто не пел, кто-нибудь бы спел такие частушки — подумали бы, что ненормальная. А со сцены, казалось, только такие частушки и петь надо. Начала Нинка:

Рассыпался горох

На четыре части,

Отчего же не плясать

При советской власти.

Все громко хлопали Нинке и говорили, что здорово пляшет, хоть и беременна. Но вообще не было заметно, чтобы она была беременна.

Любка в до блеска начищенных сапогах долго отбивала дробь, а потом кружилась по всякому и размахивала белым носовым платочком. Она забыла свою частушку, я слышала, как она ее учила по книжке около нашей кухонной двери. Частушка была специально на Восьмое марта. А она, отбив дробь, спела:

Сидит Гитлер на печи,

Пишет телеграмму:

Я поймал четыре вши

Все по килограмму.

Точно забыла, эту частушку все давно знали, и было не очень смешно, к тому же знали, что Гитлер давно взорвал себя в бункере.

Под конец вечера приехали парни из Карабзина. Они и танцевать-то не умели, а плясать выходили только, если подвыпивши были, да и то с похабными частушками. С ними приехал матрос, он был в отпуску и на вечеринке сразу стало веселее. Но пришла старшая тетя и велела мне идти спать. В классах еще долго играл баянист, танцевали, плясали и шумели — все мои подружки были там, а мне надо было идти спать. И все из-за тех ряженых на масленице в Кочинове.

Опять веселье: наконец-то привезли кинопередвижку. Парень, который ее привез, предложил Ройне крутить фильм. Он же сказал, что надо еще несколько парней найти: это тяжелое дело — крутить ручку больше, чем одну часть. Охотников нашлось много, все ребята хотели крутить. День, как назло, был солнечный, и в классах было светло. Попробовали завесить окна нашими одеялами, но все равно было светло, а ждать, пока стемнеет, было некогда: кинопередвижку надо было сегодня же увезти дальше.

Парты подняли стоймя и придвинули к стенам, люди уселись прямо на пол. Вначале долго трещало и что-то мельтешило и прыгало на белой простыне на стене, а потом появилась надпись: «Человек из ресторана». Мальчишки затопали, засвистели, но Иван Георгиевич встал и сказал, чтобы была полная тишина, иначе смотреть кино невозможно.

В фильме показывали Ленинград, но называли его Петроградом, и там были такие красивые места, что все замерли от удивления.

Я шепнула Вале Дубиной, что я там жила. А она сказала, что это все в старину, теперь такого нет. Я подумала, что действительно в старину, потому что никаких таких комнат я не видела. Вернее, видела, но только в музее, очень давно, еще с папой. Он любил нас водить в музеи и рассказывать. Но в его рассказах получалось все как-то не так: будто такая красивая жизнь — это очень даже плохо и что так жили только помещики и буржуи. Я толком тогда не поняла, почему, если живут красиво, это только непременно плохие люди, но мой папа так все объяснял, когда мы ходили по музеям.

Вообще фильм был не очень понятный. Бабушка время от времени выглядывала из кухонной двери: она впервые в жизни видела кино, и ей было интересно, как это может быть, чтобы вроде бы картинки, а двигаются. На экране появилась комната, а на стене — большая картина, на которой была совсем голая очень красивая женщина. Тут моя бабушка не выдержала, вошла, схватила меня за руку и хотела вывести из класса. Но я прошипела ей по-фински, что если она не уйдет, я устрою скандал, закричу и позову учителя. Бабушка ушла, а после фильма она стала ругать младшую тетю Айно, говоря, что Бог нас наказывает за наши грехи. Я тоже хотела ей что-то сказать про то, что теперь все люди живут иначе, чем она жила, и почему же тогда других Бог не наказывает. Но тетя показала мне пальцем, чтобы я замолчала.

* * *

Лавка стояла посредине села Никольского, на горе. Тетя открывала ее каждый день и выдавала нескольким покупателям хлеб по карточкам. Это были всегда одни и те же люди — мы из школы, председатель сельсовета, товарищ Харуев, его секретарша Надя и уборщица. Остальные покупатели приходили за солью, спичками или просто так потолкаться в помещении. Иногда завозили мыло и гвозди, тогда бывала очередь. Но самым большим событием в лавке у тети было, когда она привозила водку из Калязина. Она уезжала за этой водкой обычно на двое-трое суток. Ездила тетя на лошади с Петькой Золотаревым, парнем из нашей деревни. В поход за водкой она обычно собиралась несколько дней. Бабушка пекла ей ржаные лепешки, делала творог, я взбивала на дорогу масло. С вечера, накануне отъезда тетя собирала около своей постели все теплые одежды, которые только были у нас: валенки, толстые шерстяные чулки, сохранившуюся папину шубу, теплый шерстяной платок и плед на ноги: ехать приходилось в сильный мороз.

Первая тетина поездка была неудачной. Когда она стала разливать водку, ее оказалось меньше, чем ей налили, и она пошла в сельпо к той заведующей, которая ее направила в Калязин. Оказалось, что все было правильно, только водку надо разбавить водой, да так, чтобы и себе доход был. Тетя спросила: «А что если обнаружится?». Та ответила, что такого не может случиться, если сам не перестараешься, все это делают, и все про это знают. Только воду кипяченую надо лить, посоветовала она. Тетя сказала, что заведующая оказалась хорошей, справедливой женщиной. С тех пор после каждого тетиного приезда из Калязина у нас топили плиту, кипятили воду, выносили котел с кипятком на лестницу охладиться и на нашей кухне в бидончиках разбавляли водку. В доме теперь всегда пахло спиртным, поскольку один бидончик с водкой постоянно надо было держать в доме, чтобы тете не надо было идти открывать лавку — приходили в разное время суток. Пол-литровой алюминиевой кружкой, которой бабушка до войны продавала молоко, мерили теперь водку. Тетя и бабушка терпеть не могли запаха водки, но нечего было делать. Тетя говорила, что навоз, который она возила в Кочинове со дворов, хуже пах.

В новогодний вечер после ужина Ройне и Арво удалились в класс. Я убирала посуду со стола, тети и бабушки сидели за столом и тихо говорили, пламя коптилки еле освещало их лица, они сидели, наклонившись друг к другу. Из класса раздались странные звуки, будто кого-то там рвало.

Тетя и бабушка вошли в класс, я тоже пошла за ними. Старшая чиркнула спичку, мы увидели их в углу. Ройне по-дурацки улыбался и икал, а Арво был весь перепачкан, плакал и повторял: «Isä, Isä» ^[37].

* * *

После Нового года к нам в школу прислали пионервожатую Нину Васильевну Пономареву. Она работала у нас два дня в неделю, а остальные дни — в какой-то другой школе. Иван Георгиевич должен был дать рекомендации в пионеры на лучших учеников — он назвал нас троих: Нину Попову, Клаву Харуеву и меня. Ивану Георгиевичу я сказала, что намного старше других и, может быть, не совсем подхожу в пионеры. Он посмотрел на меня, чуть подумал, положил мне руку на плечо и тихо проговорил: «Пока и не надо, а там видно будет». Я чуть испугалась, почему он так сказал? Неужели он знает о моих родителях?