— Евреев в баню ведут.
Мы встали из-под куста, набрали сухих сучков, перекинули их через проволоку и пришли к своим баракам.
Днем, после обеда, обычно все оставались в бараках, на улице было холодно, да и дел никаких там не было, все сидели в своих кучках. Бабушка спросила у тети Айно:
— Где же ты была ночью?
— В уборную ходила.
— Что же ты там делала полночи?
— Ну, я сидела там, на жердочке, и кто-то выплеснул ночной горшок на меня. Пришлось пойти на озеро. Я взломала у берега лед, постирала одежду и помылась. Было страшно, патрули везде, и жутко холодно.
Здесь, в Клооге, как везде, куда приходили немцы, была вырыта глубокая яма с двумя перекладинами, на одну вставали на корточки, а за вторую перекладину держались руками, сзади была дощатая, свежевыструганная стена. На стене кто-то большими буквами какашками жирно написал: «Позор на всю Европу, кто вытирает пальцем жопу». Над головой была крыша, а спереди все открыто. Днем, когда на жердочке сидели женщины, нам, девочкам, приходилось караулить — отгонять мужчин, а ночью не видно было, сидит ли там кто.
* * *
Арво всегда все знал первым, он сообщил, что нас завтра повезут в Финляндию. Утром на самом деле пришел тот же самый толстый банщик и приказал быстро собираться. Нас на грузовиках привезли в порт Балтийский. В порту хлопьями падал снег, а на земле была черная грязь от машин, пушек, танков, солдат и матросов. Нас направили в каменную церковь, но туда ни один человек не мог втиснуться. Чуть подальше были сколочены из белых новых досок бараки. Мы вошли и увидели, что ими уже пользовались как уборными, в окнах не было стекол. Бараки пришлось убрать, здесь в колодцах было много воды, можно было наклониться и без веревки прямо черпать. Кругом валялось много всякого строительного мусора. Мы развели костры. Мужчины заколотили окна досками, ночевать в бараках было лучше, чем просто на улице, не падал снег, и не было ветра. Наконец со всех сторон раздался крик: «Пароход! Пароход!». Все толпой бросились к пристани. Мы долго молча смотрели — такой громадины никто из нас не видел. Наконец какой-то дядька проговорил: «Это ж не пароход, а океанский корабль. Доплывем». Постояв еще недолго, мы заторопились в наши бараки — надо было сложить вещи, связать узлы и мешки. Обратно к пристани мы торопились, громадный подъемный кран грузил на наш пароход пушки, а во вторую половину корабля начали поднимать наши мешки. Чей-то мешок сорвался с крюка в море, он долго плавал, но его никто не мог спасти, и он исчез под водой, а потом в море упал какой-то человек, говорили, что его матросы напоили, но он доплыл до пирса, они его веревкой вытащили. Оказалось, что мы напрасно торопились: нам объявили, что погрузка будет через два дня. Мы дотемна торчали на пристани — не хотелось возвращаться в холодные темные бараки. Наконец приказали грузиться, дул сильный холодный ветер, трап шатался, а глубоко под трапом кипела и пенилась вода, мы цеплялись за поручни, поднимаясь на палубу. Оказавшись наверху, взрослые бросились наперегонки к трюму — занять места поудобнее, но никто толком не знал, где удобнее, в какой-то растерянности метались с места на место — ведь никто из наших деревень никогда не плавал по морю на океанском корабле.
Вечером мы поплыли. В трюме было тепло, и мы заснули. Утром корабль довольно сильно качало, многие уже вышли на палубу, некоторых начало тошнить. Я тоже поднялась наверх. Вдруг низко над пароходом пролетел советский самолет. Солдаты стали наводить зенитные орудия, он улетел.
В этой панике и суматохе Хильма со своим братом Тоби потеряли собачку, которую они везли из дома, они так хорошо всю дорогу ее прятали, что никто ни разу ее не видел, и сегодня она была у Тоби за пазухой. Но его кто-то толкнул, собачка выпала и побежала в сторону, где были немцы. Как только кончилась паника, Тоби пошел ее искать.
Я тоже пошла с ним, но собачку уже тащил немец к борту парохода. Тоби показал рукой, что это с повторял: «Nicht, nicht», но немец бросил ее за борт. Собачка долго плыла, ее то поднимало высоко на волну, то совсем накрывало волной, а потом она исчезла.
Мы спустились в трюм, женщины распределяли финские галеты и масло, которое нам туда спустили два немецких солдата, потом нам принесли несколько больших медных чайников с горячим сладким чаем, было необыкновенно вкусно, но пароход качало, и пить чай было почти невозможно.
Убрали еду, в другом углу трюма женщины запели псалом. Брат позвал меня на палубу. Наверху слов песни не было слышно, но казалось, что весь железный пароход гудит, как громадный орган. Этот мотив я раньше слышала, последние строчки я хорошо понимала:
Kun raniaan saapuiaan, kun raniaan saapuiaan
[27]
.
Они там пели о божьем береге счастья.
К вечеру волнение и качка усилились. На гребнях громадных, величиной с дом волн появилась белая пена и маленькие фонтаны брызг. Волны с силой и шумом ударялись о бок корабля, вода стала залетать на палубу, теперь уже большинство болело морской болезнью, в трюме было душно и ужасно пахло. Ночью погода успокоилась, мы долго спали, а утром нам опять дали галеты с маслом и чай с кусочком сахара.
ФИНЛЯНДИЯ
Кто-то с палубы крикнул: «Финляндия!».
Все, кто только мог ходить, бросились к трапу. Наверху была яркая солнечная погода, мимо плыли острова с красными домиками. Мы стояли молча, прикрыв глаза козырьками ладоней, будто видели сказку, а островам не было конца. Иногда на зеленом островке был всего лишь один дом, это было непонятно и удивительно. Наконец какая-то женщина проговорила:
— Как это люди живут так далеко друг от друга, где они покупают еду и одежду? Неужели у всех есть моторки? А если буря? Интересно, где они находят друг друга и женятся?
Никто не ответил. Зеленовато-серая вода покрылась золотой рябью, больше никто ничего не спрашивал, все равно некому ответить, люди по одному тихо стали спускаться обратно в трюм. Там опять давали сладкий чай, галеты с маслом и еще дали сыру. Я даже забыла, что есть на свете сыр.
После ужина мы с Ройне и старшей тетей Айно снова поднялись на палубу. Теперь ничего не было видно, кроме страшной черной воды и звезд в темно-синем высоком небе. Было холодно, мы стояли, прижавшись друг к друг другу, накрывшись одеялом. Нам начало казаться, что пароход сильно замедлил ход, был слышен плеск воды, мужской голос с силой прокричал: «Приготовьтесь, подъезжаем к порту Раумаа!». Нас перевезли с корабля на лодках, потом мы шли по скользким шатким доскам, из-под которых выплескивалась вода. Вдруг мои ноги встали на землю, она показалась странно твердой, хотя меня еще шатало. Было темно, нигде ни огонька. Мы столпились возле кирпичной стены. Сильный женский голос велел идти за ней. В руке она держала фонарик. Мы, хватаясь друг за друга, шли по булыжной мостовой. Прошли небольшие ворота трехэтажного дома, открылась дверь, в освещенном ярким электрическим светом проеме двери стояла женщина. Улыбаясь, она пригласила нас в дом.
В комнатах были сколоченные из свежевыструганных досок нары. Было чисто, никто не бросился занимать места. Вошло еще несколько женщин, одетых в серые военные формы. Они велели нам занять места на нарах, хотелось успеть захватить верхнюю полку, но бежать было неудобно, и я подошла к лесенке, чтобы подняться, но Ройне указал пальцем на свои вещи, которые уже были там.
Утром дали геркулесовую кашу с холодным молоком, а потом всем сделали уколы и отправили в баню. Нам разрешили мыться, кто сколько хотел, и даже можно было постирать белье и высушить его в парилке, где дезинфицировали всю одежду. Потом детям выдали ботинки на толстой деревянной подошве. Сначала ноги в них были, как в колодках: подворачивались, бегать было неудобно. Женщины получили кастрюли и белые эмалированные ночные горшки. Кто-то пустил слух, что в порту дают соленую салаку. Они с кастрюльками и горшками понеслись по городу в порт. Но вечером нам влетело. Оказалось, что у нас карантин, нам нельзя выходить за ворота. Вошла высокая седая женщина, а с ней — две молодые в шинелях. Старшая долго говорила, у нее были ярко накрашенные губы и очень белое лицо, наверное, она пришла к нам из чистого красивого дома. Кухарка за ужином сказала, что она шведка и даст нам деньги. А дядя Антти подтолкнул деда локтем:
