— Ну-ка, спец, прикинь, сколько ей Советы отвалили бы?
Дедушка махнул рукой и продолжал есть свою овсянку. Но вдруг отодвинул миску, обтер усы и бороду и чиркнул ладонью по шее.
— Ну, ты уж слишком. Хотя, кто ее знает, это ж ее дом, и денег на всех нас хватает… Расстрел, конечно, за такое.
Вошла женщина в форме и объявила: переезжаем в Киукайси, а сюда прибывает новый пароход с нашими.
Были рождественские каникулы, нас разместили в школе. Школа и все дома вокруг были красные с белыми наличниками окон. За школой был темный еловый лес. Снегу было мало, и мы обнаружили в лесу под елями прихваченную морозом сладкую бруснику, но лес был маленький, и брусника быстро кончилась. А Женя ничего не ел, кроме ягод. Приходилось выискивать каждую ягодку, как иголку в сене. Он чем-то был болен. Наши деревенские редко ходили к врачам, лечились у моих прабабушки и прадедушки, делали массажи, пускали кровь, а тут нам делали уколы и сделали рентген. Оказалось, что у Жени вторая стадия туберкулеза. Тетя отвезла его в Паймио, в детский туберкулезный санаторий. Туда отправили еще нескольких детей, но они были не из нашей деревни.
Финские финны приносили нам подарки: вязаные рукавицы, носки, а Лиде Вирки подарили пальто. Они приглашали нас к себе в дома на кофе и звали мыться в свои бани, но нас было невозможно отмыть, наша одежда была грязная и рваная.
К нам начали приезжать фермеры и увозить людей к себе на фермы на работу. Но мои тети были учителя и не хотели попасть на ферму. Хозяйка нашего лагеря Элла успокаивала их, она обещала помочь устроить нас на фабрику.
Скоро действительно за нами приехал человек с бумажной фабрики. Нас привезли на станцию Кауттуа. Кружась, падали снежинки. На вокзале стояла елка. Было бело, тихо и красиво, как на дореволюционной рождественской открытке, которые я видела у старшей тети. Мы начали выгружаться из вагонов, от наших следов получались черные ямки на снегу. Наши грязные мешки, чемоданы и тюки оказались возле украшенной елки. Пришел священник с двумя женщинами. Мы молча ждали. Священник встал перед нами и произнес:
— Herra siunatkoo teita [28]!
Одна из женщин спросила:
— Ymmaratteko suomea [29]?
Все заулыбались.
Нас завели в приготовленные бараки, которые стояли в сосновом лесу на берегу большого озера Пюхяярви. В бараке было тепло, пахло смолой, стало радостно, хотелось куда-нибудь побежать, но было уже темно. Нам дали две комнаты. Одну заняли дядя Антти с семьей и бабушка с дедушкой, а я с Ройне и с тетями поселилась в другой комнате.
Утром я познакомилась с девочкой Бертой Хули, она тоже жила в нашем бараке, и мы побежали посмотреть на озеро. С озера дул холодный ветер, берег был в обледеневшей ледяной пене. В серой воде далеко от берега виднелся темно-зеленый остров. Стало холодно, мы отправились посмотреть на Кауттуа. Мы пошли по тропинке к железной дороге, а оттуда шла широкая дорога вдоль парка. В парке мы увидели большой светло-желтый дом с белыми углами и наличниками. К железным воротам была прикреплена металлическая доска с надписью «Антти Алстрем». Мы знали, что так зовут владельца бумажной фабрики, на которую наши пойдут работать. Дальше за парком было много больших и маленьких домов с живыми изгородями, а потом мы увидели небольшой белый дом, в котором во всю стену было громадное окно, как в Ленинграде в больших магазинах. Мы подошли поближе к окну, внутри магазина никого не было, захотелось войти. Мы открыли дверь, где-то прозвенело, вошла женщина в клетчатом переднике, поздоровалась с нами и спросила:
— Что вы желаете?
Мы ничего не могли сказать. Мы вообще забыли, как надо говорить в магазине, у нас не было денег, мы даже не знали, что хотим. Я не была в магазине три года. Мы попятились, чтобы выйти, а она повторяла: «No, mitas tytoille?» [30]. Стало нехорошо. Мы задом открыли дверь и вышли на улицу. Больше нам нечего было делать, и мы побежали домой. Еще издали мы увидели, что наши столпились на улице. Мы подошли поближе: у большого ящика стояла актриса, которую я видела в фильме «Маленькая мама» в Ярославле. На ней была коричневая шуба, ее полные губы были ярко накрашены, а круглые веселые глаза были совершенно такого же цвета, что и ее шуба. Она раздавала пакетики с мукой, крупой, сахаром и даже кофе. Оказалось, что это Антти Алстрем прислал нам продукты и подарки на Новый 1943 год. Женщина раздала сначала продукты, а потом кастрюли, миски, чайные чашечки — все было новое и очень красивое, редко кто из наших видел такие вещи. Все стояли молча и, наверное, оттого что было тяжело молчать и хотелось получить побольше этих вещей, у наших были серьезные, напряженные и будто даже злые лица, а она все улыбалась и спрашивала, сколько человек в семье, стараясь дать всем поровну.
Старшая тетя Айно велела все полученное разделить на три, она одна была тоже семьей, ее мама потерялась, когда нас перевозили в Финляндию. Дядя Антти хотел ей что-то сказать, но бабушка и младшая тетя подошли к нему близко и прошептали одновременно: пусть себе берет, из-за вещей не стоит ссориться. Младшая тетя Айно пошла нас устраивать в школу. Арво она определила во второй, меня в третий, а Ройне в шестой класс. В первый день мы отправились в школу все вместе. Школа стояла в стороне от дороги на горке, к ней вела березовая аллея. Классы были чистые и большие, а парты — светлые, все было непохоже на нашу ковшовскую школу. Перед началом урока учительница заиграла на фисгармонии, а ребята запели по маленьким черным книжечкам. Песня была мне знакома, мы ее пели в воскресной школе. Потом все сели. Мне показалось, что наша учительница очень строгая. Ребята стали оборачиваться и смотреть на меня и Берту, а мальчишка, который сидел перед нами, забылся — все смотрел и смотрел… Учительница подошла и дернула его за волосы. Я испугалась, меня никогда еще чужие не дергали. У Берты все стало не получаться, в ее деревне не было финской школы, она начала спрашивать у меня, но учительница заметила и однажды, когда Берта смотрела в мою тетрадь, она тихо подошла к нам и дернула Берту за волосы, я отвернулась к окну, на следующий день она пересадила ее за другую парту.
Ройне походил в школу несколько недель и сказал, что не хочет учиться — пойдет работать на завод. Тети уговаривали и ругали его, но он наотрез отказался ходить в школу. Другие большие ребята уже работали на заводе, он хотел, как все.
Он пошел в ученики слесаря и скоро стал работать. Тети говорили, что надо было тогда там, в Киукайси, отдать его в ученики к ювелиру, которого привела хозяйка лагеря Элла. Он подошел к Ройне, что-то сказал и протянул ему крутившиеся на цепочке карманные часы. Ройне взял часы, пошел к столику, который стоял у двери, вынул свой ножичек и начал работать. Он разобрал часы на колесики и винтики. Ювелир подошел, посмотрел на стол и пошел обратно говорить с тетями. Все следили за Ройне, свесившись с нар, думали, не соберет.
Я знала, что соберет. Он и раньше разбирал отцовские карманные часы и вообще я никогда не видела, чтобы Ройне чего-нибудь не мог.
А тети стояли с ювелиром в проходе между нарами и разговаривали. Подошел Ройне, протянул крутившиеся на цепочке часы ювелиру. Он приложил их к уху, заулыбался. Тетя Айно проговорила:
— На обучение мы бы отдали, а навсегда…
Ювелир сказал:
— Я подумаю, — и ушел.
На завод не попал никто из нашей деревни — все, кто поселился рядом с нами в бараках, были из каких-то далеких деревень, некоторые даже говорили иначе, чем мы, но никто не говорил так, как наша учительница в школе.
Нас в Финляндии стали называть ингерманландцами, а в России мы были просто финнами, но младшая тетя Айно объяснила, что все финны называются по месту их жительства, а место, где мы жили, вокруг Ленинграда было когда-то Ингерманландией.
До школы было больше двух километров ходьбы. Когда удавалось, мы с Арво пристраивались на запятки саней. За спинкой не дуло, под нами весело визжали полозья. К тому же можно было намного быстрей попасть в теплую школу.
