— Бисексуалы, — подсказала Ахмеджакова. — Среди нас, поэтов, художников и музыкантов, людей искусства, все это — семечки.

— Да! Пусть! — с вызовом отозвался пианист. — Важно то, что у нас были родственные души. Словно мы стали кровными братьями.

— Молодоженами, — ядовито пискнула Стахова, но на нее уже не обратили внимания: все заинтересованно додали продолжения рассказа Гоха-Бафометова. Или Бафометова-Гоха. Теперь уже и не разберешь. Я украдкой посмотрел на Анастасию: с кем же ты собиралась бежать в Америку, милая?

— Мы вместе музицировали, — продолжал тем временем лауреат международных конкурсов. — Я на виолончели, он на фортепьяно. Занимались на подготовительных курсах. Подрабатывали в одном маленьком ресторанчике. Все складывалось не так уж плохо. Впереди ждала долгая и радостная жизнь. Мы обязаны были стать лучшими из лучших. Таланта для этого хватало, даже с избытком. Но тогда я еще не знал, что у моего друга начинается страшная болезнь. Рак мозга. Это было таким ударом для меня!

— Для него-то, наверное, еще большим, — не утерпел Зубавин.

— Когда друга положили в больницу, никому не было до него никакого дела. А я… я хотел покончить с собой! Потом его выписали умирать дома. Врачи — такие сволочи.

— Кроме нашего Александра Анатольевича, — вставила Леночка Стахова.

Я благодарно кивнул ей.

— И он… он умер на моих руках… — рассказчик вытер платком слезу. — Но перед смертью велел выполнить его последнюю волю. Она показалась мне довольно странной, но я безропотно согласился. Позже я понял, насколько он был прав. Он сказал, что желает одного: чтобы я был живой и сохранил его имя в бессмертии. Как? Стать им. Пусть в будущем со всех концертных афиш звучит Леонид Гох! Это будет данью его памяти. Так и он реализует себя в вечности.

— Действительно, весьма необычная предсмертная просьба, — сказал Каллистрат. — Теперь ясно: он скончался, а куда же вы дели труп? У нас, бомжей, с этим все просто. Отнес на соседнюю помойку, и баста. А у вас, музыкантов?

— Он сказал, что ему не важно, что будет с ним после смерти. Ночью, отрыдав над его бренными останками, я вынес труп через черный ход и… вы правы. Так и поступил. Рядом была мусорная свалка.

— И прикопали консервными банками, — закончил за него Волков-Сухоруков. — Вполне логично. Ну а потом? Надо же было как-то доказать, что вы — это он?

— Да никому ничего доказывать было не надо! — нервно ответил Гох (Бафометов). — Кому это нужно? Милиции? Чихать они хотели. Единственное, что мне пришло тогда в голову, — это развести в комнате бардак, полить все кровью (я нарочно порезал вены) и порвать струны у своей любимой виолончели. Потом представить дело таким образом, что Бафометова похитили. Они на этом и успокоились. В консерваторию я снова поступил лишь через полтора года. Уже на отделение фортепьяно. И под именем Леонида Марковича Гоха. Я выполнил его просьбу, обессмертил его имя. Но в последнее время уже и сам не могу понять: кто же я на самом деле — Гох или Бафометов? Он будто преследует меня повсюду. Мой любимый друг, мой черный человек. Мое счастье и мой ужас.

— Нечего было волочь труп на помойку, — пробормотал Левонидзе. — Тело непогребенное взывает.

— У нас, ассирийцев, это в порядке вещей, — холодно отозвался Гох.

— Что вы написали кровью на древнеарамейском? — спросил я. — Какую фразу?

— «Врата ада», — сказал он. — Мы — поклонники секты езидов и считаем, душа после смерти отправляется прямиком в ад. Потому что рая вообще нет. И Бога тоже. Есть только я, Бафометов. Теперь — Гох. Великий музыкант.

— Тяжелый случай, — вздохнув, произнес Зубавин. — Господину Тропенину положено молоко за вредность.

В принципе, я был с ним абсолютно согласен.

Интересно, кто будет следующий? Я, разумеется, знал, что есть некоторые вещи, в которых нормальный человек вряд ли сознается. Например, Сатоси-сан никогда не скажет нам, что шпионит за Тарасевичем. Тот, кто следит за самим японцем (если тут таковой находится), тоже об этом промолчит. Все это теперь забота других органов, не медицинских. Я рассчитывал, что убийца сделает свое признание. Потому что он действительно болен. Этого не произошло. Преступник продолжал сидеть все так же непринужденно и даже посмеивался.

— В одиннадцать лет я убежала из дома и целых две недели провела с цыганами, — сказала вдруг поэтесса. — Они научили меня воровать, гадать на картах, слагать песни и многим другим глупостям. Которые, правда, пригодились мне в жизни. Но если я начну перечислять все свои грехи, преступления и злодеяния, то вы уйдете отсюда только под Новый год. Поэтому простите меня оптом, за все.

— А я вообще в жизни ничего плохого не сделал, — заметил Зубавин. — Если не считать того, что написал как-то в детстве соседу под дверь и устроил аварию на Чернобыльской АЭС.

— Я, в таком случае, просто святой, — сказал Антон Андронович Стоячий. — Поскольку сам себе все грехи давно отпустил.

— Потому что вы гриб, — уточнил Каллистрат. — А все грибы смиренны, терпеливы и не стяжательны. Вся их преступная деятельность лишь в том, что они добровольно в суп не даются. А вот Полярные зеленые…

— Не надо про них! — попросил Стоячий. — Это слишком серьезная тема, чтобы обсуждать здесь. Да еще в присутствии посторонних. — И он покосился сначала на Шиманского, затем — в сторону Харимади. Та фыркнула, но ничего не ответила. Все происходящее ее безмерно забавляло. Гамаюнов держался за ее руку, как маленький мальчик, боящийся потеряться в толпе.

— Хорошо, — произнес я. — Будем считать лирические отступления законченными. Перейдем к прозе. Многие из сидящих здесь, в зале, совершали когда-либо и продолжают совершать до сих пор странные, порой нелепые, а иной раз противоречащие здравому смыслу поступки. Идущие не только против здравого смысла, но и вразрез с нравственными нормами. Но, как говаривал английский граф Шефтсбери: что для одних нелепость, для других доказательство. Что я хочу этим сказать? А то, что, допустим, зарезать одного-двух людей будет считаться злодеянием, а уничтожить в войне тысячи — победой. Или стащить кошелек у старушки и угодить за это в тюрьму, а кому-то украсть товарный состав либо нефтяную скважину и стать губернатором края. Все относительно, Евгений Львович это подтвердит.

— Эйнштейн ошибался, — ответил Тарасевич. — Все предельно закономерно и логично, исходя из моей «новой хронофутурологии». Примерно через час здесь, в клинике, произойдет убийство.

Слова его не возымели действия, поскольку были восприняты как очередная шутка физика. Но он говорил серьезно. Так мне, по крайней мере, показалось. Хотя умел искусно прятать улыбку в бороду. Я воспользовался случаем и перевел его слова в несколько иную плоскость. Вернее, возвратил в наше время, в настоящее.

— Убийство, к сожалению, уже произошло, — сказал я. — И убийца среди нас, здесь.

— Это снова из Скотта Фицджеральда? — спросила поэтесса.

— Нет, это из Александра Тропенина, — отозвался я. — Но выдумано не мной, жизнью. Она оказывается изощреннее любых, самых взыскательных сюжетов. Никто больше ничего не хочет добавить?

Никто не ответил.

— Убита Алла Борисовна Ползункова. Смерть настигла и Ларису Сергеевну Харченко. Нет смысла больше это скрывать. Две жертвы, два преступления. Оба связаны между собой.

Поскольку виновником в том и другом случае является один и тот же человек. У него еще есть последний шанс признаться.

Ответом мне вновь было напряженное молчание. Все ждали, что я скажу дальше?

— Хорошо, начну издалека. — Я подал знак Жану, и он вышел на кухню, за подносом. — Жил некогда мальчик, которого совратила его старшая сестра. И еще одна пожилая женщина.

Я видел, как напряглись скулы на лице Гамаюнова. Он даже стал приподниматься со своего стула, но вновь сел. А Жан уже вошел с подносом, на котором что-то блестело.

— Мальчик вырос, превратился в прекрасного юношу. Но перед этим он застрелил сестру. Намеренно. Потому что любил и ненавидел ее. С тех пор эти два противоречивых чувства жили в нем постоянно. Соперничали между собой. Он дарил свою любовь женщинам много старше себя, но и смертельно ненавидел их, жаждал их гибели. Они даже не представляли, какой опасности подвергают свою жизнь, принимая его ласки. Его мозг всегда находился в противоборстве с самим собой. Ему было просто необходимо убить снова любую женщину, хотя бы отдаленно похожую на его сестру. А потом, возможно, начать совершать все новые и новые убийства.