— На территорию клиники никого постороннего не пропускать! — еще раз предупредил я охранника Геннадия, дежурившего у ворот. — И вызовите на всякий случай Сергея, для подмоги. Обещаю двойную оплату за этот день.

Вместе с Левонидзе и Волковым-Сухоруковым мы прошлись по табору. На нас мало кто обращал внимание — все были заняты своим делом: либо слушали цыганские песни и, в зависимости от своего настроения, печалились или веселились, либо просто поглощали в немереных количествах спиртное. А некоторые уже находились в полной отключке и спали прямо на земле, как братья Топорковы, обнявшись в мучительной любви-ненависти друг к другу.

Главные затейники и организаторы этого цыганского шоу — Николай Яковлевич и Маркушкин находились в центре внимания, за самым ярким костром. Вернее, на гребне славы и внимания пребывала царственная красавица Нина, которая к этому времени уже проснулась и сомнамбулически покинула свой номер, угодив прямиком в табор, а эти двое изо всех сил обхаживали ее. Старались и ромалы, стремясь угодить повелительнице праздника изо всех сил. Нина издали увидела меня и погрозила пальчиком, а затем намеренно отвернулась к своим «мужьям». Я подумал, что здесь катастрофически не хватает в противовес им Сергея Владимировича Нехорошева с его, теперь уже мусульманскими, женами.

Но зато я заметил некоторых своих нынешних обитателей Загородного Дома. Обнимал за талию Леночку Стахову и что-то нашептывал ей на ушко блистательный пилот Мишель Зубавин. (В телефонном разговоре со своим боссом Шиманским он обещал «аккуратно вытрясти из нее душу» ради бумаг; как бы тут не произошло еще одного убийства, подумалось мне.) В полном одиночестве прохаживалась и грустила поэтесса Зара Магометовна Ахмеджакова; должно быть, сочиняла вирши, «цыганские напевы» или что-то в этом роде. Увлеченно беседовали возле дальнего костерка Тарасевич и Сатоси. Надеюсь, речь у них шла не о перепродаже секретного оружия в Страну Восходящего Солнца. С вызывающе гордым видом, будто окаменев, сидела старая актриса Лариса Сергеевна Харченко, а ее ненавидящий взгляд был устремлен на еще одну парочку: Париса-Гамаюнова и черноволосую женщину пожилого возраста с восточным типом лица. Я узнал ее по постоянному мельканию в телеящике. А сам плейбой тотчас же и представил мне свою даму, облобызав ее в щечку:

— Это Марина Харимади, депутат и все такое прочее. Вот, приехала меня навестить, соскучилась. У вас найдется еще одна гостевая комната?

— А мы и в одной поместимся, в твоей! — со смешком сказала Харимади, а меня окинула цепким колючим взглядом.

— Приятно познакомиться, — вынужденно произнес я, хотя ничего «приятного» для меня в этой пустомельной и довольно лживой особе не было.

Наконец мы разыскали Олжаса Сулеймановича в одном из шатров. Он дрых на атласных подушках, как казахский бай, а рядом валялся бурдюк с рисовой водкой.

— Вы только поглядите на эту скотину! — шепотом проговорил Георгий. — Зарезал женщину, как овцу, а сам нализался до потери пульса!

— Может, это не он, — проворчал Волков-Сухоруков, пытаясь растолкать Олжаса.

— Не он — значит, Нурсултан, — истолковал его слова по-своему Левонидзе. Он пнул сначала пустой бурдюк, а потом и округлый зад дородного бая.

Но все попытки разбудить Олжаса кончались безрезультатно. Он лишь что-то мычал, сопел, хрюкал, а потом вновь раздавался мощный богатырский храп.

— Пошли отсюда! — сказал наконец с огорчением Волков-Сухоруков. — Придется допросить его утром, когда протрезвеет.

— Он не протрезвеет никогда, — с сомнением отозвался Георгий. — Цыгане пробудут здесь еще минимум неделю. Я их знаю. Пока все деньги у гусар не кончатся.

Еще раз с видимым удовольствием пнув пьяную тушу в зад, Левонидзе первым вышел из шатра. Вслед за ним выбрались и мы. Тут я увидел возле главного костра, в центре представления… мою жену Анастасию! Да еще под ручку с Леонидом Марковичем Гохом.

Цыгане, окружив Анастасию, запели ей «Величальную», а пианист замахал мне ручками, зазывая присоединиться. Дождавшись, когда ромалы окончат, я подошел к ним.

— Вот! Вот, Александр Анатольевич! Это — она! — горячо зашептал мне Леонид Маркович. — Та самая девушка, художница, о которой я вам рассказывал! Моя Муза, Настя, она нашлась… Она шла по аллее парка, в вашей клинике… просто чудо, правда?

— Это моя жена, — сухо произнес я. — Чудо, что она не сказала вам об этом раньше.

— Ва… ва… ва-ша… же… — пытался выговорить господин Гох, но у него плохо получалось. На него, честно говоря, было больно смотреть. Только что человек находился на седьмом небе, и вдруг — такое падение на землю! Может быть, и не стоило его так сразу огорашивать? Но каким образом Анастасия вновь (уже в который раз!) покинула свои запертые апартаменты? Тем более что у дверей должна была дежурить Параджиева? А мимо нее муха не пролетит.

Об этом я и спросил супругу, отведя ее подальше от кострища. Глаза Анастасии ярко блестели, все лицо было воодушевлено. Она, судя по всему, наслаждалась этим теплым осенним вечером, песнями цыган, их волей, передающейся и ей самой.

— Я… просто уговорила Параджиеву, — скромно сказала она. — Попросилась прогуляться. И она согласилась.

— Что? — не поверил я. — Этого не может быть.

— Может, Саша, — ответила Настя. — Параджиева — тоже человек. У нее есть душа. И понимание. А ты во всех видишь какие-то механические манекены. Но манекены мертвы. И ты можешь со временем превратиться в такое же бездушное существо. Чем ты огорчен? Что я пришла сюда и счастлива?

— Нет, конечно… — пробормотал я невразумительно. Должно быть, я сам сейчас выглядел не лучше Леонида Марковича, который стоял в сторонке и не спускал с нас глаз. Но какова Параджиева! Уж если Настя действительно смогла уговорить эту «железную леди» наперекор моим приказаниям, то… То все и в самом деле летит в моем Загородном Доме в тартарары! Или же я попросту ничего не смыслю ни в психиатрии, ни вообще в жизни…

— Пойдем лучше послушаем цыган! — предложила жена. — Ты же знаешь, как я люблю их напевы?

— Знаю, — кисло улыбнулся я. — А как же Леонид Маркович?

— Он хороший и милый друг, но… все это в прошлом. Понимаешь, это не было настоящим. Иллюзия от одиночества, от расшатавшихся нервов. Я просто увидела в пустыне мираж и пошла к нему, к этому оазису, но оказалось… Не то. Реальность, Саша, настоящая реальность, колодец с водой для меня — это ты. Неужели ты до сих пор этого не понял? Как же ты тогда глуп!

— Я… да… колодец… надо бы попросить у тебя прощения… — снова замямлил я. И вдруг твердо добавил: — Давай слушать цыган! И лети оно все к черту!

Мы сели с Настей возле одного из костров, кто-то нам подносил терпкое донское вино, над головой звенела семиструнная гитара, луна и звезды изливали таинственный серебристый свет, свет любви и жизни, и я впервые был по-настоящему счастлив за долгие месяцы и, возможно, годы. Счастлив вместе со своей женой.

…А потом мы незаметно ушли, чтобы остаться наедине друг с другом.

Ночью я вдруг очнулся от какого-то странного чувства. Будто на меня кто-то неотрывно смотрел. В помещении было темно. Но я даже не представлял, где нахожусь? В каком-то подвале, котельной, что ли? Голова гудела. А руки и ноги словно онемели. Кажется, были намертво связаны. Прикручены к чему-то. Или это наручники? Я вообще не мог пошевелиться. Такое ощущение, что мне на грудь положили тяжеленную могильную плиту. Ерунда какая-то! Меня что, паралич разбил? Единственное, что я мог сейчас делать, — это вспоминать… Мы ушли с Анастасией из табора, очутились в ее апартаментах, любили друг друга… Исступленно, как в первый раз. Но почему мне и тогда казалось, что на меня кто-то «незримо» смотрит? Прячась за амальгамой фальшивого зеркала, в окне? Из моего кабинета-лаборатории. И будто бы это я сам, второй, чуждый мне человек. Словно бы я раздвоился в самом себе. А в Библии сказано: «Дом, раздвоившийся в самом себе, не устоит». Этот Дом, Загородный, Клиника. Не о ней ли и сказано?