— Но-но! — обиделся Олжас. — Такую целебную жидкость вы во всей Москве не сыщете. Только в нашем, казахском представительстве. У моего друга, военного атташе.

— Ясно, — сказал я. — Он ездит на джипе и курит «Честерфилд»?

— Ну да. А откуда вы это знаете?

— Не важно. Вчера тоже он приезжал?

— Было дело. — Олжас несколько смутился. — Но вчерашняя водка мне не понравилась, другого качества. Я попросил заменить.

— Что же вы мне об этом прямо не сказали? — спросил я. — Зачем устраивать такие сложности, лазить через забор? Мы же не в пионерском лагере. Я никого и ни в чем не ограничиваю.

— Не хотелось афишировать, — пробормотал Олжас. — Стыдно. А кроме того… Понимаете, то, что разрешено, это неинтересно, невкусно. А то, что поставляется тайно, через запрет — совсем другое дело. Есть в этом какая-то особая прелесть, кайф.

— Я тебя понимаю, — вмешался Сатоси. — Древо познания Добра и Зла с запретными яблочками. Это ведь философский вопрос: что лучше для человека? Не ведать ни добра, ни зла и пребывать в раю, или спуститься в ад, на землю, вкусив истины?

— Вкусив ослиной мочи с водкой, — уперто возразил Левонидзе. — Если после этого вас не вывернет наизнанку, то что же такое ад? Тут уже перестанешь отличать, где добро, а где зло.

— А может быть, мне именно это-то и нужно? — туманно отозвался Олжас.

— А зачем вы оставили вместо себя этот камуфляж с плеером? — поинтересовался Волков-Сухоруков.

— Это один из элементов игры, — пояснил я, попав в цель.

Казах согласно кивнул. Одного я только не мог понять: кто же этот человек на самом деле — Олжас или Нурсултан?

Когда мы вышли из комнаты (Сатоси остался со своим однокурсником), неугомонный Волков-Сухоруков мрачно изрек:

— Не доверяю я им обоим. Восток никогда не сойдется с Западом, как говорил Киплинг. Хитрые азиаты. Я бы им прописал длительную изоляцию в одиночной камере. А еще лучше — пристрелить в лесном массиве, подальше от населенных пунктов, чтобы не сразу нашли.

— У тебя другие рецепты имеются? — усмехнулся Левонидзе.

— Есть и другие. Но ты не понимаешь, мы никогда не одолеем преступность и терроризм, если будем постоянно с ними цацкаться и оглядываться на Совет Европы! А когда суды дают высокопоставленным ворюгам чиновникам по двенадцать лет условно? Это же курам на смех! Тогда можно и пожизненное условно, и смертную казнь с немедленной амнистией! Нет, это полный идиотизм. А против России и внутри нее уже давно идет необъявленная война, вкупе с геноцидом. Я знаю, что говорю. У меня дочь убили.

Это было неожиданно услышать. До сих пор Волков-Сухоруков представлялся мне какой-то абстрактной схемой, заигравшимся в сыщика службистом с пистолетом без патронов, почти фикцией, но теперь я увидел в нем нечто человеческое. А лицо его как-то передернулось, и он сжал губы.

— Извини, — промолвил Левонидзе. — Я и не знал. Давно это случилось?

— Почти год назад. Ей было всего семнадцать лет. Только школу окончила. Хотела поступать на юридический.

— Кто же это сделал? Нашли убийцу?

— Нет, — неохотно отозвался Волков-Сухоруков. — Она переходила улицу. Пьяный водитель. На иномарке. Из «новых русских». С-сволочь!.. даже не остановился.

— Что же следствие?

— Знаешь, Георгий, что я тебе скажу? Следствие закончено — забудьте. Вот точно также мне и сказали. Высшее руководство. Чтобы я особенно не рыпался. Думаю, они его нашли… Но… Этот подонок либо занимал слишком высокий пост, либо откупился. И дело закрыли. Сбросили в архив. Но ничего. Я сам до него доберусь. У меня уже есть кое-какие наводки. Он от меня не скроется. Даже в сумасшедшем доме. — При этих словах Волков-Сухоруков как-то странно поглядел на меня. Словно знал гораздо больше, чем хотел сказать.

— Однако надо немного и вздремнуть, — предложил Левонидзе.

— Пожалуй, — согласился сыщик. — Впереди — трудный день. В этом я абсолютно уверен. Все только начинается.

Они разошлись по своим комнатам, а я отправился на второй этаж, чтобы завершить обход. Просто для проформы, поскольку и мне пора было отдохнуть. Мне тоже почему-то казалось, что главные события впереди. Что это будет — я не знал, лишь интуитивно чувствовал. Ощущал кожей.

Я шел по коридору, который как бы опоясывал все здание, мимо жилых комнат, надеясь, что наконец-то наступили мир и покой. И никто больше, по крайней мере, в ближайшие час-полтора, не станет орать, бегать, прятаться и гоняться за призраками. Но тут, прямо перед моим носом, отворилась дверь из номера, в котором проживала актриса. Она высунула голову и подслеповато прищурилась, глядя на меня. За ее спиной маячил полуголый плейбой.

— Вы? — испуганно выдохнула Лариса Сергеевна, едва не выронив при этом вставную челюсть. Она была в ночной сорочке, на плечах цветастая шаль.

— Как это неприятно. Надеюсь, моя репутация не пострадает? Иди, Юрочка, отдыхай, — сказала актриса своему юному любовнику. — Александр Анатольевич обещает сохранить нашу тайну. Он человек благородный, к тому же врач. Ничего не бойся.

— Угу-гу, — произнес Парис, и Лариса Сергеевна поцеловала его в лоб. Затем он прошмыгнул в дверь.

— Работа такая? — шепотом спросил я у него.

— Угу, — вновь изрек плейбой, пожал плечами и зашлепал к лестнице. Я проводил его взглядом и повернулся к Харченко. Она куталась в шаль и явно хотела мне что-то сообщить.

— Я все понимаю, — сказал я мягко. — Не волнуйтесь.

— Правда? — обрадовалась актриса. — Это хорошо. А то, знаете ли, журналисты, светская хроника, сплетни… Но мы действительно любим друг друга. Это о нем я вам говорила там, в библиотеке. Теперь наш секрет открыт, а я бы все равно вам сказала, рано или поздно. Не могу сдержать слез от счастья. О! — Она в самом деле пустила скупую слезу по напудренной щеке: надо отдать должное ее актерскому дарованию (все-таки народная!). Я мысленно аплодировал. Словно был сейчас единственным зрителем перед великой Сарой Бернар.

— Да-да-да! — трагическим тоном продолжила Лариса Сергеевна. — И не убеждайте меня, что это невозможно — чистая и светлая любовь между двадцатилетним мальчиком и женщиной, приближающейся к седьмому десятку. Мир прекрасен, и красота его именно в том, что есть искренние чувства, есть шекспировские страсти и любовь, которая способна преодолеть возраст и свершать чудеса. Несмотря на всю мещанскую зависть и обывательские пересуды. Вы верите мне?

— Конечно, — сказал я. — Как же иначе?

— Мой Ромео явился ко мне на склоне лет, но он дарован судьбой, — вознесла руки к небу актриса. Шаль при этом соскользнула с плеч и опустилась у ног. Как ласковый домашний зверек

— Парис, — поправил я, отметив, что «Джульетта» весьма костлява и пигментированна.

— Юрочка, — в свою очередь поправила меня Лариса Сергеевна. — Не считайте меня совсем уж сумасшедшей. Просто я сейчас пребываю на седьмом небе. Когда я играла в театре «Позднюю любовь» Островского, я жила внутренним ощущением того, что эта пьеса написана именно про меня и для меня.

— Там, кажется, не так уж все хорошо и закончилось, — напомнил я.

— Не важно. Понимаете, Александр Анатольевич, дорогой, все мы в жизни играем какие-то роли, копируем чьи-то судьбы, в основном литературных героев. Не замечаем уходящего времени, а ведь это текут наши песочные часы, мои, невозвратно, жестоко исчезающие. Да, я — актриса! Но я — женщина. И сейчас, именно теперь, у меня главная роль. Я знаю это, знаю, знаю.

Что мне было на это ответить? Пожалуй, ничего. В некоторых ситуациях пустота слов особенно очевидна. Тем более когда речь идет о любви. А впрочем, если уж говорить честно, то пустота слов, как болезнь всех времен от сотворения мира, очевидна всегда. Мало кому удается наполнить ее смыслом. Вот и сейчас, вместо того чтобы произнести нечто умное, я зачем-то сказал:

— Завтрак, как обычно, в девять утра. — И откланялся.

Я был уверен, что где-то внизу, в холле, меня поджидает Гамаюнов. И не ошибся. Проказник плейбой нахально развалился в кресле и считал на потолке мух. Мускулатуре его мог бы позавидовать Шварценеггер.