— Да глупости все это! — рявкнул Петенька.

Опять длительная тишина. Начальник честно старался не делать решительных выводов.

— Петенька, вы бы хоть книжки какие-то почитали, а?!

— А зачем? Их дураки всякие пишут, книжки по археологии.

Этого Анисюткин уже не выдержал, и Семенов рыбкой вылетел из его экспедиции. С тех пор, знакомясь с новым молодым археологом, Анисюткин неукоснительно спрашивал:

— А книги-то вы хоть читаете?

А Семенов, окончательно потеряв доверие, был отправлен в состав Среднеенисейской экспедиции, — это была такая форма профессиональной ссылки, когда больше засовывать пропойцу или разгильдяя было некуда. Экспедиция не копала каменного века, а вот осмотреть писаницы было необходимо. Никто не был обязан обращаться с Семеновым, как с ценным специалистом, и его просто поставили перед несложным выбором: или он, Семенов, валит на все четыре стороны, или он будет искать и осматривать писаницы. Будет осматривать? Ну тогда вот смета, вот приказ, командировочное, вот ядро отряда… и вперед марш! Ма-ар-рш!

Тут надо сказать, что Фомич знавал многих начальников, в том числе и довольно нерадивых, но Семенов — это было нечто особенное! Начальник привозил отряд на место, после чего предоставлял сотрудникам искать писаницы и вообще делать решительно все, что угодно. Сам же уходил в запой, а то и вообще исчезал из отряда на два-три дня, совершенно непредсказуемо. Как ни привык Фомич выполнять волю начальника и не брать на себя ответственности, чувствовать себя человеком маленьким, а и он тут начал возмущаться.

Впрочем, как оказалось, главная-то проблема была совершенно в другом… Складывалось ощущение, что экспедицию преследует злой рок. Приехали на Черное озеро, поставили палатки, собрались работать… Начался проливной дождь и не утихал добрых три дня. Семенов, разумеется, уехал «к знакомой девушке» в соседний поселок, и где его искать, было совершенно неизвестно. Шофер самовольно съездил в поселок; пятеро сотрудников на свои деньги закупили круп, соли и спичек, но дальше-то делать оказалось решительно нечего. Так и лежали целыми днями в палатках, выходя в основном, чтобы приготовить еды и чтобы хоть пролежни не появились. Десять дней делали то, что можно было бы сделать в три дня.

Приехали на Вершину Камжи, нашли писаницу и вторую, стали снимать на бумагу изображения. В ночь поднялся ветер, да такой, что палатки начало сносить. Люди стали класть тяжелые предметы на стенки палаток, ложиться сами… не помогало, сносило. Ураган был такой, что, повернув голову против ветра, становилось невозможно дышать. Подогнали сотрясающуюся машину, поставили многотонный ГАЗ-66 прикрывать палатки. Одну вроде прикрыли, а две все-таки сорвало и унесло, причем одну отнесло на несколько километров, изорвало и раскидало по степи со всем нехитрым людским скарбом. Лучше всех было в эту ночь Семенову — он валялся мертвецки пьяный и обо всем узнал уже наутро.

В третьем месте тоже портилась погода: вдруг похолодало так, что в воздухе к вечеру заискрился натуральный снег, а поутру народ едва вылез из спальников, как сгрудился, лязгая зубами, около костра, и долго не мог отойти. Отошел постепенно и собрался уже идти на писанку, как облака в небе приняли какой-то странный вид — стали сами собой складываться в огромные звериные морды, и эти морды вроде бы стали приближаться к земле… Фомич особенно настаивал, что это было очень страшно, пусть я не подумаю, что облака — это все пустяки! А то ведь идет такая колышущаяся, непрочная, и в то же время видно, что чем-то скрепленная, целостная масса, и страшно представить, сколько же это будет километров во всей серо-белой оскаленной роже… А они идут, целенаправленно так, видно, что за нами… Смейтесь, смейтесь, Андрей Михалыч, а вы бы тоже тогда были бы с нами — так же перепугались бы!

Облака, правда, тоже в конце концов рассеялись, но работы в этот день не получилось и в следующий тоже, потому что подвернул ногу один из художников, и его надо было везти к врачу… Потом надо было сколачивать лестницы, материала для них не было, а Семенов, конечно же, решал совсем другие вопросы.

Появились лестницы (Фомич привез из совхоза) и крепкие, недавно сколоченные, они тут же стали ломаться… Чужие лестницы, которые еще будут нужны при сборе яблок! В общем, и тут провозились до конца июня. На горизонте стали ходить грозы, а там и наваливаться на лагерь. Огромный погромыхивающий фронт, клубящаяся стена высотой километров 5, шириной верных сорок-пятьдесят закрывала собой часть степи, медленно двигалась в сторону лагеря, погромыхивая и урча. Вроде бы что странного в летней грозе?! Странно, когда гроз летом нет… Но у этих гроз была особенность — они долго собирались, как-то неохотно бродили по хакасской степи, а проливались дождем не везде. Стена ливня, в сопровождении столбов молний и оглушающего грома, обрушивалась на землю примерно в километре от лагеря, над лагерем стояла подолгу, превращая в озеро все окрестности, и уходила, постепенно иссякая. Потом еще сутки приходилось вылавливать плавающее в мутных потоках имущество, просушивать его на кострах и на горячем степном солнышке, приходить в себя после очередного поганого приключения. У археологов только что плавательные перепонки между пальцами не выросли. А что обиднее всего — в каких-нибудь 5—6, тем более в 10 километрах сияло солнце, а гроза так прошла стороной.

Эта история с грозами окончательно добила наблюдательного Фомича, разменявшего не одно поле. Ведь во всех трех случаях за время этой экспедиции с Семеновым вокруг места, где шли работы, в пределах многих дней пути все в природе обстояло совершенно обычно и благоприятно. Всяческие чудеса происходили только на небольшом пятачке, и в случае с грозами это было особенно наглядно. Фомич только ума не мог приложить, в чем тут дело и кто виноват во всей петрушке. Разгильдяйство Семенова Фомич не мог не увязать с происходящим безобразием и даже не мог не увидеть в этом какого-то мрачного, но все же торжества справедливости. Но… Как?! Каким образом разгильдяйство начальника экспедиции могло вызвать все эти катаклизмы, да еще в разных местах?!

Фомич ломал голову, лагерь переходил на плавучее положение, и тут на писаницу приехал другой человек, из совсем другой экспедиции — уже известный читателю Боря Пяткин. Приехал, выпил с Семеновым, сходил на писаницу… Странным образом кончились загадочные грозы! Обычные остались, так и ходили по окоему, но лагерю доставалось ровно столько же воды, сколько и любому другому месту. Почему?!

Фомич, конечно же, заметил огромную разницу в том, что делали оба начальника, оба археолога на писаницах. Семенов старался вообще не появляться на писанице, а если приходилось, то он в снятии изображений на бумагу участия не принимал, ничего не измерял и не фотографировал.

— У, постылые…— бурчал он в сторону писаниц, будто они в чем-то виноваты, а если местоположение изображений позволяло, то, случалось, и пинал нелюбимые рисунки.

Пяткин же сам обязательно принимал участие в работе с рисунками и при этом что-то жизнерадостно ворковал, словно бы беседовал с изображениями или с бумагой, — так люди иногда разговаривают с автомобилем, компьютером или телевизором. В этом ли было дело или в чем-то другом, но, по крайней мере, поганые чудеса прекратились, вот это совершенно точно.

Фомич сделал из этого свои выводы — весьма своеобразные, но по-своему весьма логичные; состояли выводы в том, что писаницы — они по-своему живыe, и что лучше их вообще не трогать, если есть малейшая возможность.

Эта женщина, по-моему, и в свои нынешние годы осталась существом восторженным и по-прежнему хотела бы мира и покоя среди всех археологов, хотя теперь об этом она уже не говорит. А пятнадцать лет назад ее крайне огорчало, что археологи как встретятся — так сразу начинают ругаться между собой и все никакого нет на них удержу.

— Мальчики! Ну что вы орете! Мы же такими интересными вещами занимаемся! — не раз стонала она на всевозможных банкетах, неизменно венчавших археологические сборища.