По мнению ученых Франции, уже в древнекаменном веке человек в пещерах искал контакта с миром духов, которые казались ему совершенно реальными. На мой взгляд, неплохо бы уточнить, как могли выглядеть те, к кому обращался человек, чем они могли заниматься в глубинах пещер, какого рода беседы могли бы вести со своими почитателями…
Так вот, в Сибири пещерных святилищ очень немного, и, по-моему, это различие — в ее пользу. В пользу тех, кто оставил нам писаницы, — за редким исключением, никак не привязанные к пещерам и даже к районам пещер, но очень часто привязанные к различным возвышенным местам.
Опять же — к этому можно относиться, как вам будет угодно… Но писаницы всегда были местами, которые ученые воспринимали, мягко говоря, неоднозначно.
Эмоции? Или не только?
Разумеется, все ученые устроены по-разному. Степень эмоционального восприятия писаниц, вообще склонность к эмоциям у них совершенно различна, но большинство, кто охотно, кто скорее с раздражением, с недовольством признавали, что на писаницах слишком сильно присутствуют те, кто их оставлял.
По-видимому, это ощущение, «эмоциональное, но столь понятное всем, кто имел счастье побывать в подземных святилищах…» в пещерах Франции проявляется сильнее всего. Там исследователь отделен от мира повседневности многотонной громадой скал, уходит в загадочный и не очень подходящий для жизни человека минеральный мир подземелья. Да к тому же он оказывается в месте, которое было как бы законсервировано самой природой, в котором все сохранилось таким или почти таким же, как было в момент создания изображений.
Вот как описывает это ощущение известный французский ученый-археолог Жак Клотт в своей книге, посвященной пещерным памятникам Франции:
«Мы были охвачены странным чувством. Все столь красиво, столь свежо, почти слишком. Время исчезло, как если бы десятки тысяч лет, которые нас отделяли от творцов этих росписей, не существовали больше. Кажется, что они только что создали свои шедевры. Мы чувствовали себя незаконно вторгшимися пришельцами. Находясь под очень большим впечатлением, мы были угнетены ощущением, что были не одни: души художников нас окружали. Мы чувствовали их присутствие, мы их раздражали».
Это пишет не экзальтированная барышня и не кабинетный невротик, даже не дилетант, впервые оказавшийся в пещере. Это пишет известнейший исследователь пещерного искусства, ученый, который много часов, в общей сложности сотни рабочих дней, провел под землей, копируя и изучая рисунки ископаемого человека.
Конечно, писаницы не в такой степени действуют на человека, как закрытые на десятки тысячелетий таинственные пещерные святилища. Даже те писаные скалы, что находятся в очень большом отдалении, на больших высотах, в опасных для жизни местах. Даже и тогда речь идет о воздействии разве что сравнимом, а не о таком же по силе.
Писаницы все же находятся под открытым небом, открыты всем стихиям. А на поверхности земли человек чувствует себя куда увереннее.
И облик писаницы скромнее, она не кажется такой молодой, только что сделанной. И потому, что есть напластывания последующих эпох, и потому, что нет краски, способной оживить изображение. Если писаницы и были когда-то окрашены, то краска давным-давно унесена с них дождевой водой, ветрами и туманами, и перед нами — только «скелет» того, что когда-то сделали мастера.
Тем не менее, многие из работавших на писаницах признавались мне, что остро ощущали присутствие других. У кого-то ощущение оставалось неясным, неопределенным, на уровне желания оглянуться — вроде кто-то смотрит в спину? Или чувство неопределенного страха при движении по скальному карнизу. Кто-то ощущал присутствие другого разумного существа, со своими желаниями и волей. Отношения с этим неведомым созданием складывались весьма различно, в зависимости от многих обстоятельств. Наверное, имеет смысл привести несколько рассказов, подаренных мне в разное время.
Рассказ Эмиля Биглера
Дело было в середине и конце 1980-х годов на Томской писанице. Эта знаменитая писаница изучалась и была издана кемеровскими археологами, и основная заслуга в этом принадлежит академику Анатолию Ивановичу Мартынову. Находится она на реке Томь, примерно в 60 километрах ниже города Кемерово. Прямо из воды поднимается скала, и только узкий уступ позволяет подойти к изображениям. Особенность Томской писаницы в том, что создана она в одну эпоху, и на ней абсолютно преобладают рисунки лесных охотников. Лоси, изображения голенастых птиц, филины, человеческие фигурки, лодки с гребцами…
Изучалась писаница с 1962 года, и на сегодняшний день исследована она очень тщательно. А многие изображения было совсем не так просто найти: приходилось отмывать скалы, сдирать с них мох, осматривать под разными углами и при разном освещении, в разное время суток. Многие изображения оказывались безнадежно разрушены временем, другие же оказывались частью громадных композиций, непонятных или почти непонятных сцен. Загадочные, полные таинственности личины, человеческие фигуры с птичьими конечностями и с разинутыми клювами, уходящие вдаль лоси, другие таежные звери.
Неподалеку, на других писаницах того же времени, открыта огромная человекоподобная фигура с огромной головой-личиной, колотушкой и длинным хвостом. Кто это? Пляшущий шаман? Первопредок? Дух, которому поклонялись в этих местах? Некому ответить…
Непросто бывает понять, как вообще ухитрялись работать древние мастера. Современные ученые строили специальные лестницы, привязывали себя веревками к ним во время работы, старались не заглядывать в пропасть, открывшуюся под ногами. Но как трудились в этих же местах, на отвесной скале мастера, у которых не было ни лестниц, ни современного снаряжения? Может быть, свисали в люльках, закрепленных по верху скалы, как это делают современные верхолазы? Или в те времена поверхность скалы была не такой гладкой, на ней были карнизы, уступы? Нет ответа.
Об этом периоде изучения Томской писаницы я хорошо знаю от человека, которому наука обязана очень многим, — от художника Эмиля Ивановича Биглера. Непростой это был человек, и непростой была его судьба. В семнадцать лет австрийский подданный Эмиль Биглер был призван в ряды вермахта, попал в плен и оказался в Сибири. Почему он так никогда и не вернулся в Австрию? Говоря откровенно, я не спрашивал.
Общаться с Эмилем Ивановичем было непросто — ужасно тяжелый характер, сиюминутная готовность к конфликтам, сварливый тон из-за совершеннейших пустяков. Но меня он полюбил — в какой-то степени за частично немецкое происхождение, знание немецкого языка. К тому же я знал некоторые дорогие его сердцу реалии — слова, которыми подавались команды в вермахте, смачные германские ругательства, песни; из семейной истории я живо представлял себе эпоху мировых войн — тот мир, из которого юный Эмиль Биглер попал в послевоенный СССР. Наверное, я был одним из очень немногих, с кем Эмиль мог говорить на языке этого мира… я имею в виду, не только на немецком языке, а на языке понятий, о которых сейчас мало кому что известно.
Бывало, выпив несколько бутылок наливки производства моей мамы, мы с Эмилем Ивановичем громко орали и пели «Лили Марлен» и «Хорста Весселя». Голос и слух у нас примерно одинаковые — говоря попросту, никакого, и на окружающих эта какофония производила странное впечатление. Но нам нравилось! Или обсуждали, как могла бы пойти мировая история, войди вермахт в Москву в 1941. Окружающие же, как не мудрено понять, реагировали на это по-разному…
Так вот, Эмиль Иванович рассказал мне историю, которая приключилась давно и которой он, как ни пытался, не мог найти решительно никакого объяснения. Дело было на писаных скалах возле города Юрги, близ санатория Тутальского. Тут осенью 1967 года обнаружили писаницу — несколько лосей и медведь. Изображения почему-то были перечеркнуты полосами красной краски, как бы забором.
