Высокий, стройный, сын торговца квасом и дрожжами, насквозь русский Деларю (он же Иван Васильевич Толстобокое) имел иностранное лицо: желтое, продолговатое, скуластое, со втянутыми щеками, с огромными свисавшими на грудь черными усищами. Они придавали ему рыцарский отважный вид и никак не мирились с русским толстым ноздрястым носом. Глаза же были черные, цыганские, чуть-чуть наглые и в меру глуповатые. Многие принимали его за серба, за хорвата, он же величал себя французским шотландцем русского происхождения и в разговорах с незнакомыми всегда коверкал речь.
Он успел побывать у пяти зазнавшихся торговцев. Трое сразу послали его к черту, четвертый — к дьяволу, а пятый обозвал его по-непечатному. Что ему делать? А денег надо… Директор свирепел.
Необычным для этого глухого городка директорским костюмом заинтересовалась бредущая из собора с просвиркой в руке бодрая старушка.
— Здравствуйте, барин, — поклонилась она и, пожевав морщинистым ртом, сказала: — Видать, приезжие. И шляпочка циликдрявая, как встарь. Давно не видывала таких правильных господ. А я вот место ишу, за одну прислугу…
— В прислуге я не нуждаюсь. А дело вот в чем… — и директор, покручивая тросточкой, поведал благочестивой старице про свой финансовый крах и неудачу.
С внезапно мелькнувшим подозрением старуха схватилась за карман — целы ли деньги, потом, опомнившись, дружелюбно указала неторопливой рукой вперед:
— Ступайте-ка вы, гражданин, вон в тот домик голубенький. Там никудышный человек упомещается, торгующий. Как бунт был, ему из-за угла мешком с горохом по темю вдарили. После этого он стал рассудком недоволен. А в долг дает, по проценту ежели…
Мистер Деларю в нерешительности остановился возле голубого коммунального домика, арендованного бывшим его владельцем. Минуты две раздумывал: звонить ли с парадной или тихо, смирно с черного крыльца. Но, сообразив, что он как-никак директор, может быть, кандидат в заслуженные артисты, а купчишка, пред квартирой которого он стоит, наверное, живоглот, выжига, лишенец, ну и… дыр-дыр-дыр, — с парадной.
Отпер сам Петр Петрович Самохвалов, — слабая карикатура на Сократа, — присадистый, курносый, лысый, с подстриженной рыжей бородкой, очки на лоб, — видно, близорукий, что-нибудь читал.
— Чем могу? — недовольно сощурил он свои сморщиненные белесые глаза.
— Представляюсь, директор первоклассный цирк Роберти фон Деларю… — при этом держа цилиндр двумя кончиками пальцев, директор галантно провел им горизонтальную черту пред самым животом купца.
— Извините, нам в цирк не по пути…
— Короткий слово! — и директор вставил в цыганский глаз монокль. — Наслышамшись о вашем просвещенном добродетели…
— Что, денег? Нету у меня денег! — купец мотнул головой так сильно, что его очки переехали к виску. — Эвона какие налоги с вам дерут… Впору самим в цирк поступать ломаться…
— Под верный обеспеченье!.. Аля франсе… — вновь воскликнул директор и бочком, оттирая хозяина, пролез в крыльцо.
— Какое ж у вас может быть солидное обеспеченье? Да проходите в комнату… А вы, простите, бога ради, не новый финспектор?
— Нет, нет!.. Что вы. Мы ваших финов боимся… эго, как ее?., в два раз хуже холер…
— И вам прижимка?.. — захлебнулся удовольствием купец.
— О-о-о! — закатил глаза директор и вздохнул. Он стоял теперь в похожей на часовню комнате хозяина, поспешно перекрестился на иконы и сказал:
— Еще раз адью от всего сердца.
— Вот это приятно, — улыбнулся хозяин, — милости просим присести. Видать, не русский, а религию блюдете…
— О, да, да… Я ошень, ошень религиозна.
— Так, так… Много мирсите вас… А вот мы по-иностранному не можем, все больше по-русски выражаемся. Та-а-к… Ну-с, а какое ж обеспеченье у тебя?
— Например, дрессированные мыши. Двенадцать штук.
— Что? Мыши?! Да ты шутишь или смеешься? На какой ляд мне твои мыши? Их любая кошка съест… Вот тебе и обеспеченье.
— Напрасно такой понятий о мышах… Мышь мышу рознь…
— Тьфу! Да я их больше разбойников боюсь. А нет ли у тебя золотых часов? Нуждаюсь в часах.
— Часов, извиняюсь, нет. А вот коза с Карпатов. Очень дрессированная, дойная.
— Коза — не подходяво. Я человек холостой, в годках. Правда, что монашка приходит ко мне по субботам полы мыть, это верно. А вот нет ли у тебя колечка с бриллиантом? В этом товаре шибко нуждаюсь.
— Нет, колечка, извиняюсь, нема, а вот аля слон есть.
— Слон?
— Так точно, слон…
— Под слона могу. Это все-таки видимость… Сколько желаешь в долг? Да как тебя звать-то?
— Роберти Робертинович, а попросту — Франц Францыч. Мне желательно два ста пятьдесят, ну, в крайнем случае, три ста, не откажусь и от пять сот.
— Что?! Да ты очумел, никак. Окстись!.. Пять червонцев и — ни гроша больше. И то от силы… И то после личного усмотрения… Велик ли он?
— Слон молодая малчик… Старая аля слон в Африке стоит пять тыщ. Я давал три. А молодая слон, как я член кооператива, отдали за полтора тыща золотом.
Петр Петрович поспешно взял картуз, сказал:
— Пойдем усмотренье животной делать. Ежели зверь надежный, семьдесят пять дам. Вернешь сто. А в срок не вернешь, — слон мой. Слонов я уважаю. Я его в огороде буду держать. Выращу — продам. Условье заключим домашнее. Я к ихнему, советскому нотариусу не пойду. Даже противно мне все это ихнее. С глазу на глаз говорю тебе, как честный человек. Идем, Франц Францыч…
— Слон сейчас ерпертиц делает. Будьте столь добры через трисать пьять минута. Площадь на соборе.
— Ха-ха. На соборе. Понимаю.
Директор чуть не бегом, к сооружаемому цирку — быстро все наладил к приему простоватого купца-заимодавца.
Вскоре явился и Петр Петрович Самохвалов. С тучным упитанным брюшком, рыжебородый, раскрасневшийся, он повиливал картузиком в пухлой руке, щурился на встречных и обмахивался клетчатым платком. На его отечных ногах суконные о длинных голенищах сапоги.
— Але за мной, прошу, — сказал хозяин: он в желтом казакине, в красной турецкой феске, из-под которой живописно свисал черный чуб, в руке хлыст дрессировщика.
Подошли к палатке, обращенной входом к посеревшему вечернему востоку.
— Вот молодая объективная слон тридцать три годофф, — коверкая язык, сказал директор. — Кличка Тубо.
— Тридцати трех?! Так сколько ж они, дьяволы, живут?
— Полтыща лет живут.
— Аяяй… Аяяй! — и Петр Петрович прищелкнул языком. — Вот бы столько нам с тобой…
Меж тем слон Тубо, величиною с обыкновенную корову, переваливаясь с боку на бок, топтался на месте и старательно раскачивал хоботом вправо-влево.
В палатке довольно сумрачно, и подслеповатый Петр Петрович попросил:
— А нельзя ли его выманить на улицу? Туба, Туба, Туба!.. На сахару, на!
— Никак не можно. Будет убежаль… Лошади боятся, люди боятся… Нет… Вот пожалте в цирк, представленье, там светло.
Петру Петровичу показалось, что слон чихнул.
— Будь здоров, — слегка поклонился он слону.
Слон взмотнул хоботом, подпрыгнул передними ногами и опять чихнул. Директор сердито кашлянул.
— Ого, насморк… — пособолезновал купец.
— О, нэт, нэт!.. Это у него отрижка… В живота.
— А пошто же он ни разу не взмигнул? Пялит глаза, а не мигает.
— Это немигающий пород.
— А пошто же уши не шевелятся?
— Шевеленье ушей с пятидесяти лет, хозяйн.
Петр Петрович удивленно оттопырил губы, покачал головой, сказал:
— Ну, ничего, ничего… Слонишка добрый. Ничего. Получишь сто рублей. Отдашь полтораста. Приходи вечером на квартиру.
Он подал директору два пальца и направился к набережной.
Фыркая, постреливая и распространяя вонь, трехколесная машина промчалась мимо него под гору. В прицепке — чернобородый заместитель председателя исполкома.
Петр Петрович остановился, негромко закричал: — Усь, усь, усь! — и быстро сделал из двух указательных перстов крест: верное средство, — либо колесо долой, либо в ухабе седоки закувыркаются, как зайцы. Однако классовые враги купца благополучно взяли ухаб и ходко подымались в гору.
