— Опять прежняя чертовщина. Тьфу! — сказал Касьян. И песик сплюнул.

«Это, надо быть, от китайского курева округовел я в вагоне, вот и мерещится. Ох, и боюсь чего-то я этого Китая. Боюсь», — подумал Касьян, а вслух сказал:

— Давай, гражданка, того-сего, всякого нарпиту.

Стал Касьян жидкие чаи гонять, пищу во благовремении кушать, а насупротив — летчик, в очках по блюдцу.

— Я отродясь не летывал, — сказал летчику Касьян. — Желательно бы нам домой по ветерку прибыть.

— Это можно, — ответил летчик.

— Только в тверезом виде страшно, — заявил Касьян. — Во мне круженье головы образуется, с души потянет.

Захватил Касьян двадцать две бутылки «русской горькой», огладил летучие крылья аэроплана, с гордостью сказал:

— Я тебе хозяин. Из моих думок заповедных ковер-то самолет вспорхнул. Сказки на деревне слыхивал?

И вот летят.

Чем больше Касьян «русской горькой» потребляет, тем трезвей становится, чем больше — тем трезвей.

— Скажи на милость, — сплюнул он, — даже ни на эстолько не забирает. Опучило всего, а толку нет.

— Градус мал, — сплюнул и летчик.

Летит все по предельности, земелька чуть видна, а поверху облаки небесные плывут, и солнце очи щурит.

Касьяна замутило. Вцепился руками в струны, закричал:

— Товарищ летчик! Страшно. Нельзя ли мертвую петлю сделать по части самогону. Внизу видимость села и дымок идет.

Купили они ведро на и лучшего самогону и мятных пряников. Опять полетели. Хлебнул Касьян стакана три-четыре, чихнул, скосоротился и заорал во всю мочь:

— И эх-да разнесчастная наша сто-о-ронка-а-а!..

А летчик:

— Не ори!.. Заграница может услыхать.

— То есть как? — поперхнулся Касьян.

— По безвоздушной проволоке. Беспроволочный телеграф такой устроен. Ученые додумались.

— Чего врешь, — сказал Касьян.

— Верно, — сказал летчик.

Тут вспомнил Касьян, что на выставке насчет этого объяснение давали, заругался:

— Вот дьяволы! До чего нахальны эти ученые стали. То ли дело, бывало, — проволока на столбах воет. Оно и по хозяйству подходяще: кирпич ли в печке утвердить, портки ли подвязать: залез, срезал, сколько надо, и аминь.

Глядь-поглядь: лесочек завиднелся, и родное село Коробейники на пригорке торчит.

— Ох, и до чего быстро припорхнули! — изумился Касьян.

А уж в Коробейниках колокола гудут: трезвон как в коронацию.

— Тпрруу!.. — И словно на постели в страшном сне подпрыгнул Касьян — хлоп на землю.

— Мила-а-й!.. Ах, как благополучно… — и ну целовать летчика взасос.

Крестный ход навстречу, и отец Лука в ризах золотых. Открыл Касьян над собой китайский зонтик, шелковым платочком личность обмахнул и во всей строгости, будто двадцать лет в губернаторах ходил:

— А почему же это комсомол не выступает? Приехатчи из-за границы, я, может, антирелигиозной пропаганды не терплю. Долой крестный ход!.. Себе убыток, извиняюсь…

Одначе — оробел, чмокнул батюшкину ручку, кропилом окропился и приказал сорок сороков резиновых титек отсчитать попу.

— Ну, все ли тут у вас в порядке? — спросил Касьян.

Собранье промолчало. Он сказал:

— Раз я весь обрит — по-американски, то все будет по-новому. К черту трехполье! Денег у меня — во! Жатка, молотилка, трактор, щипцы орехи колоть и тому подобное. Подхватывай меня аккуратненько под ручки, веди в избу, желаю свою бабу по всем пунктам осмотреть.

Привели его в избу, — а колокола так и гудут, того гляди — треснут посередке, а кресты так и сияют, — смерил бабу с ног до головы, крикнул:

— Чумичка необразованная, больше ничего!

И повалился на кровать:

— Разувай! Не видишь?..

А народу в избу натолкалось видимо-невидимо. И отец Лука в камилавке сидит, как бардадым. Отдышался Касьян, перевалился на кровати с боку на бок, проговорил:

— Которые желающие — могут оставаться, нежелающие — уходи; стану сказывать, как дело было.

Народ остался весь, Касьяну очень приятно стало. Как же! Все село в его избу собралось.

Поковырял Касьян глазами потолок и начал, прямо скажем, врать.

— Ну, ребята. Почет мужику повсеместно неограниченный. Слушай.

Народ откашлялся, закурил трубки и примолк.

— Повезли меня, значит, за границу на скором мягком, ну, везде встречи, смычка, любо-дорого глядеть. У границы корчма стоит, в корчме шинкарка расчудесная, так вся и трепыхает: «Ах, пан мужичок!» А сама меня в губки чмок….

В это время кто-то по-щенячьи всхохотал в углу и тявкнул. Касьян вздрогнул, слез с собственной кровати, сел за стол.

— Фу, ты, бес, сделай одолжение, — пробормотал он про себя.

— Вали, Касьян, вали! Просим.

— Идет, — сказал Касьян. — И вот, значит, пошел я ко границе, а там польской солдат: «Куда?!» Я ему, не говоря худого слова, в ухо раз. Он вверх ногами. Я в другое ухо два — он вниз головой. И говорит: «Ах, извините, не узнал».

— И повел меня к Польше. Я, говорю, — твоей Польши не желаю, нищий сорт, сколь времени под Рассеей она была, а веди меня к французинке, потом и к англичанке: все нации желаю прощупать самолично.

Касьянова баба тут скосоротилась и засморкалась в фартук.

— Не хнычь! — пригрозил ей Касьян. — Не всякому слову верь: это зовется дипломатия.

— Просим, просим! — пропищал из-под стола лисенок и очками поблестел.

Заглянул Касьян под стол, побелел немного, на священника отца Луку испуганные очи перевел.

— Просим, просим! Вали, Касьян! — это весь народ.

— Идет, — сказал Касьян. — Знай слушай. На чем, бишь, я?.. Ах, да. Подхватили меня под руки разные генералы-господа, а народишко ихний так и лезут, так и напирают со всех сторон, как тараканы: лестно им на рассейское крестьянство повзирать. А господа генералы по французской матушке их: «Дорогу, мол! Нешто не видите, кого ведем?» Я иду, улыбаюсь, сам румяный, и шапчонкой во все стороны машу. Ну, те — ура-ура! Тут музыканты в трубы вдарили. Глядь-поглядь: на зеленом на ковре, в золотых креслах Франция сидит. Сама белая, тилигентная, губки тонкие, обликом курносая и глазом очень весела. Сложения субтильного, вся замурована в корсеты, и чулочки натянуты выше коленок ейных вершка на три, на четыре.

Тут опять в избе голос:

— Откуда знаешь?

Касьянова баба снова в слезы.

— Я ужасно пронзительно на нее взирал, — сказал Касьян. — Вы, темные дураки, не верите, а я не вру… Вот те Христос, не вру. Мне недолго и перекреститься…

И только руку для крестного знаменья занес, вся изба как ахнет:

— Ах! — аж стены вздрыгали, вихорь по избе пошел, а отец Лука в подпол провалился. — Верим, верим, не божись!

Касьяну сумно стало, передернул плечами, запрокинул голову. А на печи черный кот сидит, зелеными глазами Касьяну в ноздри смотрит.

— Брысь!.. — заорал Касьян. — Гоните его, братцы. Я знаю этого кота.

— Какой кот! Это Спирька… — загалдела вся изба. — Спирька, ты?

— Вали, Касьян Иваныч, сыпь.

— Идет, — передохнул Касьян и вытер пот на лбу, — На чем, бишь, я? Ага, припомнил. Только, чур, не перебивать, ребята. Сидит, значит, Франция, а кругом ейная свита: вся в крестах, в звездах — ну, прямо курице клюнуть некуда. А из пушек в мою честь бух да бух: как хватит-хватит, я ногами дрыг, бороденкой виль, аж мурашки по спине.

А она белой ручкой повела и мне. приятно улыбнулась. Тут генерал ну мне шею нагибать: «Вставай, мужичок, не знаем, как ваше имя-отчество, вставай, мол, на колени, кланяйся в ножки госпоже».

«Никак нет, — отвечаю, — то есть ничего не могу из ваших нерусских слов понять». Отступились генералы, а французинка на стульчик подле себя показала ручкой белой: «Мол, пожалуйте». Я шапкой помахал туда-сюда: «Адью, мол, ваша честь, мадамочка».

А она:

«Как поживаете? Все ли здоровы?»

А я:

«Живем, слава богу. Здоровье крепкое. Через три года в четвертый именины правим».