Листер тем временем подошел к ближней койке. Я последовал за ним и увидел на подушке узкое, бледное детское лицо. Ребенок казался обескровленным, оголодавшим и измученным. Глаза его были неестественно большими, глядели неподвижно и были расширены от испуга. «Это Чарли», – шепотом представил мальчика Листер, ласково поглаживая ребенка по голове. Мне показалось, будто бы его голос дрожал от сдерживаемого волнения, которое, видимо, снова вернулось к нему, как только он оказался у постели нового больного. «Я хотел бы задать вам еще один вопрос. Представьте, что этот парнишка поступил в вашу больницу. Как бы вы стали лечить его, если поступать по совести и выбирать лучший из возможных способов? Его голень угодила под колеса битком набитого пассажирами омнибуса, который проехал по детской ножке сначала передним, а потом задним колесом. Это случилось двадцать третьего июня. Были сломаны малая и большая берцовые кости. Места переломов находились внутри обширной раны с сильно изорванными краями. Из-за сильного шока и потери крови ребенок находился без сознания. Пульс был 168, прощупать его мог лишь обладавший большим усердием».
Листер напрасно ждал от меня ответа, поскольку в подобном случае в соответствии с тогдашними представлениями едва ли вообще можно было найти какое-то удовлетворительное решение. Опираясь на мои знания и мой опыт, я не смог пообещать даже ампутации ноги, поскольку ребенок не перенес бы ее. Вероятно, Листер понимал, что задал риторический вопрос, а потому и не ждал от меня никакого ответа. Он отбросил с ног мальчика одеяло и медленно, казалось, даже нерешительно, снял повязку. Все это выглядело так, будто и у этой постели, причем именно у этой значительно сильнее, чем у прочих, он боялся пережить разочарование, крушение его надежд и его веры. Когда Листер полностью освободил рану, он едва слышно, с облегчением выдохнул.
Рана была очень большой. В ней были видны оба конца переломанной большой берцовой кости. В верхнем ее углу уже начала образовываться гранулема, в нижнем же углу кость была бело-красной, как любая из тех сломанных, оголенных костей, которые мне доводилось видеть в американских военных госпиталях, когда их отпиливали от живых людей из-за обильного нагноения. Но здесь, как ни вглядывался, я не смог различить и следа инфекции.
Я услышал, как Листер заговорил: «Если удается избежать разложения тканей, тело начинает питать даже кости, в которых уже нет жизни…» Он повторил ту же фразу еще раз, медленно, слово за словом, будто бы то была новая истина, только сейчас во всей полноте открывшаяся ему.
Он разогнул спину и стоял теперь в полный рост рядом с кроватью мальчика. «Я не надеюсь, что этот ребенок окончательно поправится, – протяжно проговорил он. – Но я верю – он будет жить». Он повторил сказанное еще раз с какой-то ребяческой, успокаивающей радостью в голосе: «Он точно будет жить…»
«Я надеюсь на это, как и вы, – пробормотал я, сконфузившись. Но я буквально заблудился среди загадок. Не могу понять, случайность это или чудо. Я не знаю!»
Он помолчал немного, пока наблюдал, как Макфри накладывал новую повязку на хилую детскую ножку. Затем он расправил плечи и взглянул на меня. «Пойдемте, – скомандовал он. – Позвольте пригласить вас в мой кабинет. Там я смогу рассказать вам немного больше о том, что вы уже видели.
Рабочий кабинет Листера располагался рядом с лекционным залом, где читали курс хирургии, в западной башне Университета Глазго. Там, наверху, я простоял, прислонившись спиной к окну, некоторое время, пока Листер быстрыми шагами мерил комнату из конца в конец. По мере своего непрекращающегося движения он рассказал мне, сначала несколько сбивчиво и запинаясь, в чем состоял его метод лечения ран и каким образом он пришел к экспериментам такого рода.
«Я уже очень давно занимаюсь проблемой раневых нагноений, воспалений и смертельных раневых инфекций, – начал он. – Учился я в Лондоне у профессора Эриксена, представления которого были весьма экзотичны. Он полагал, что все больницы окутывает облако газов и ядовитых испарений, или миазмов, которые впитываются в раны и вызывают ферментацию и разложение. Он даже рассчитал количество тех газов и миазмов, которые могут содержаться в воздухе, не представляя угрозы. Но я начал сомневаться в газовой теории, когда в 1849 году в Лондоне среди прооперированных пациентов разразилась нешуточная эпидемия гангрены. Было только одно средство, которое время от времени помогало. Мы прижигали раны нитратом серебра, или попросту ляписом. Ляпис, разумеется, не мог нейтрализовать никакого газа – он мог в лучшем случае воздействовать на то, что уже находилось в ране. По крайней мере так я думал. Разумеется, в данном случае действовал тот контраргумент, что ляпис мог помешать процессу разложения, еще до того вызванному газом.
За все это время даже ощупью мне не удалось подобраться к рецепту надежного средства для лечения ран. И мои поиски могли бы тянуться еще очень долго, если бы немногим более двенадцати лет назад ко мне не пришел профессор Андерсон. Андерсон – это профессор химии в Университете Глазго. Я часто беседовал с ним о раневых инфекциях, а также интересовался его мнением в отношении того факта, что некоторые из них выказывают известное сходство с процессом разложения мертвой плоти или разложения и брожения других органических тканей и веществ. И вдруг совершенно неожиданно он принес мне статью, которую обнаружил в июньском выпуске французской газеты «Comptes Rendus Hepdomadaires» за 1863 год. Статья была озаглавлена так: «Recherchers sur la putrefaction». Там же стояло имя автора: Луи Пастер. Ведь оно вам известно?» Тогда мне пришлось признать, что этого имени я нигде не встречал.
«Теперь вы наверняка заинтересуетесь им, – продолжал Листер. – Должно быть, он выдающийся химик и человек замечательной фантазии. Именно она и помогает ему ориентироваться в той сфере окружающего нас мира, которая, по большому счету, до сих пор темна и мутна, отчего любому так тяжело посмотреть сквозь нее. Наверное, мне следует вкратце рассказать вам, какое открытие совершил Пастер. В 1863 году Пастер уже не первый год занимался исследованиями процессов гниения. В результате точных микроскопических наблюдений за гниющей материей ему удалось обнаружить крошечные организмы, количество которых колоссальными темпами увеличивалось чуть ли не в сотни раз. Увеличение их численности сопровождалось усугублением процесса гниения. Из этого Пастер заключил, что эти организмы как раз и являются причиной разложения и брожения. То есть везде, где наблюдается брожение либо разложение, присутствуют в разных формах эти организмы. Когда Пастер кипятил или сильно разогревал забродившее вещество, размножение организмов в конце концов прекращалось. Посредством нагревания, например, молока или вина можно окончательно покончить с процессами брожения, которые так часто досаждают людям, потребляющим эти напитки. Так, Пастер выдвинул тезис, что микроскопические организмы неизвестной природы являются причиной брожения и гниения. И это его заявление тут же подверглось яростным нападкам со стороны абсолютно всех ученых. Они утверждали и утверждают до сих пор даже во Франции, что эти организмы (если они вообще существуют) являют собой не причину гниения, а его следствие, так сказать, некие новые молекулярные соединения. Повсеместное неприятие теории побудило Пастера к продолжению работы и в конечном итоге к эксперименту, результаты которого – по крайней мере так думаю я – оспаривали его оппоненты».
Листер прекратил свое однообразное движение по единственной траектории и подошел к столу, достал из папки лист бумаги и показал мне помещенный на нем рисунок. Там изображался пузатый сосуд с газом, горлышко которого было очень длинным и тонким. В верхней части горлышко слегка изгибалось в сторону, а потом резко шло книзу, почти до самой поверхности стола, куда и был водружен нарисованный сосуд. После горлышко снова поднималось немного кверху и наконец оканчивалось отверстием, ничем не закрытым.
