— Нет, милая. Не в этом дело. Ты действительно очень красивая. Молодая. Упругая. Можно сказать, просто цимес. Но я не из тех, кто готов рисковать с таким трудом завоеванным счастьем, ставить под удар жену, детей, дом ради минутного удовольствия. Лучше отойду вот… да спущу по-тихому где-нибудь в уголочке.

Кроме того, вполне можно рассчитывать, что его дневником тюремной жизни кто-нибудь да заинтересуется. Съемка с руки, прыгающий монтаж. Старые каторжники, предусмотрительно скрывая лица в тени, говорят откровенно, называя вещи своими именами. «При чем тут непристойность? Без непристойности можно только марки собирать. Вот лично я люблю ширинки щупать. И пробовать на язык, что там внутри. Такая уж во мне бродит любовь, из-за которой я гнию тут в камере двадцать лет уже. Знаете, что непристойно? Генерал Уэстморленд![19] ЦРУ! Птицефабрики! Мясокомбинаты!» Получится глубоко, вдумчиво, интеллектуально. Trus напористо, очень cinéma vérité[20].

Фильм назову «Взгляд изнутри».

НАПЛЫВ.

СЛОВА «ВЗГЛЯД ИЗНУТРИ» накладываются на кадр, где грязная вода льется в тюремную канализацию.

И СРАЗУ СЛЕДОМ СОЦИАЛЬНО ЗНАЧИМОЕ ИЗОБРАЖЕНИЕ РЕШЕТКИ СТОКА.

ХЕРШ (голос, наложение): Я сам писал сценарий, сам продюсировал, режиссировал и монтировал этот фильм. Для этого фильма я написал и исполнил баллады протеста и читал текст за кадром. Меня зовут… (пауза; затем этак скромненько)… Джейкоб Херш.

Может быть, те, кто сейчас сбросил его со счетов, тогда опять начнут как ни в чем не бывало приглашать в гости. «Ах, знали бы вы, каков наш Херш был раньше! Болтал без умолку, весельчак, удалец, а теперь… Но уж откроет рот, так жди афоризма».

Зато, если его оправдают, те же люди будут говорить: «Ну кто бы сомневался, что этот пройдоха вывернется! Конечно, кого сделать козлом отпущения, как не Гарри Штейна!»

Нет уж.

Двенадцать лет назад приехав в Лондон, Джейк к жителям этой страны относился с колониальным преклонением, да и вроде как вину за собой чувствовал: они-то ведь пострадали — война, бомбежки, — и всех, бывало, спрашивал о временах блица[21].

«Сколько вам, наверное, пришлось пережить!..» Но годы войны все вспоминали ностальгически: «Как тепло тогда все друг к другу относились!»

Один только его подельник Гарри о времени Битвы за Англию отзывался злобно.

При слове «эвакуация» в канадской голове Джейка сразу рисовался образ беззащитной Маргарет О’Брайен[22], с замызганной, драной куклой в объятиях, сжавшейся в комочек в углу незнакомой железнодорожной платформы, насквозь английской; бедную девочку спасают Роберт Янг с Дороти Макгуайр[23] — вот ведь, бывают же у людей родители! Не то что у Джейка: такой отец небось за столом не рыгает, а его жена не изводит детей бесконечными придирками.

Эх, был бы я там с ними под бомбежками! — мечтал в те годы Джейк. Стал бы сиротой, и меня взяли бы на воспитание в «Метро-Голдвин-Майер». Впрочем, ершистому Гарри Штейну все это виделось иначе. Еще до того как начались налеты Люфтваффе, десятилетнего Гарри, встрепанного и с ячменем на глазу, выдернули из муниципальной школы, затерянной в рабочих кварталах Степни, снабдили биркой с именем, выдали противогаз и запихнули в поезд, битком набитый орущими младенцами и их рыдающими мамашами, такими же, как он, мальчишками и девчонками из трущоб (кое-кто в гноящихся язвах, еще больше завшивленных) и их обезумевшими учителями. Еды в поезде не было, туалетов на всех не хватало, в каждом на полу лужа по щиколотку, скользотень; в конце концов, всех высадили в отдаленных сельских дебрях Букингемшира, где злобные местные земледельцы, придя в ужас от появления в их краях такой городской заразы, тем не менее объединились и организовали отбор.

— Из перрона сделали какой-то жуткий сортировочный помост, как в лагере, — любил рассказывать Гарри, — только заместо поганца Эйхмана нас отбирали владельцы ферм и магазинов — тыкали пальцами, щупали, выбирая поздоровей, на кого побольше работы взвалить получится. Какие-то кошмарные бабки набежали — выхватывать девчонок, чтоб сделать из них бесплатных горничных.

Злой и обдрипанный Гарри, естественно, оказался среди пацанов, которых отвергли; и со второй попытки тоже — стоял, дрожа от холода, пока раздосадованный квартирмейстер не всучил его насильно какой-то опоздавшей семье.

— Они так на меня смотрели, будто я приехал специально, чтобы украсть их столовое серебро и обосрать ковры.

Первым делом Гарри окунули в ванну, после чего водворили в неотапливаемую чердачную клетушку, хотя в доме пустовали помещения, где условия были куда более приемлемы. Но он им отомстил: прокрался в библиотеку и выдрал множество страниц из редких книг: старый реакционер и мерзавец собирал первые издания. А в довершение — знай наших! — стал мстительно мочиться в постель.

— А ты думал, что война — хаханьки, веселая игра, да? Когда лондонцы с шуточками лезут после налета изо всех щелей… а по битым кирпичам гуляет Черчилль и ко всем пристает с вопросом: «Ну как? Вас это удручает?» На что рабочие, кланяясь в пояс, гаркают: «Никак нет, сэр!»

Однажды Джейк на свою беду попытался вышибить Гарри из наезженной злопыхательской колеи.

— Ну тебя, Гершл, — сказал он, назвав Гарри его исконным еврейским именем. — Нет, ну ей-богу, как ты меня разочаровываешь! Можно подумать, тебя всю войну мучили в графстве Кент, в школе францисканцев, тридцать лет назад придуманной Чарльзом Гамильтоном для книжонок, которыми он заваливал страну до самой войны, пока бумага не кончилась. А ты там, хоть тебе и надоели все эти его Гарри Уортоны и Билли Бантеры, все равно неукоснительно стоял за пролов и черножопых. Ты б рассказал еще, как ты доказывал силу характера Фишеру Т. Фишу и прочим вымышленным обормотам, втайне гордясь древними серыми стенами заведения…

Но нет, не всю войну. Пребывание Гарри в Букингемшире оказалось недолгим: вместе со многими другими пацанами из Ист-Энда Гарри (что характерно — как раз вовремя, к самым бомбежкам) вернули в Степни, где его отец, который не очень-то обожал Черчилля, зато состоял активным членом клуба Левой книги, принялся изо всех сил тыкать сына носом во все антисемитские пакости — от краской на стене намалеванного лозунга «ЭТО ЕВРЕЙСКАЯ ВОЙНА» до вполне благоугодного плаката

на котором местные фашисты, последователи Освальда Мосли[24], закрасили последние слова, написав вместо них ЖИДАМ ПОБЕДУ.

Покуда Джейк в Монреале по картинкам, вложенным в пачки жевательных резинок, учился распознавать силуэт бомбардировщика «штука»[25] и напряженно слушал радио, следя за возвращением к власти Черчилля (какой был восторг, когда тот вновь занял пост первого лорда Адмиралтейства! — на флотах с корабля на корабль даже передавали прожекторным телеграфом «Уинстон снова с нами»), Гарри, оказавшийся опять в Степни, глянув на небо, осветившееся заревом пожаров, вместе с толпой кидался к громыхающим воротам станции метро «Ливерпуль-стрит», где ему приходилось коротать чуть не каждую ночь «блица».

Вместе с отцом и матерью, тетушками и дядьями, сгрудившимися возле приемника, слушал Джейк слова великого человека: «Поэтому давайте напряжем все силы и так возьмемся, чтобы, просуществуй Британская империя и ее Содружество даже тысячу лет, все и тогда говорили бы: „То был наш звездный час!“», а в это время Гарри, этакая ищейка, охочая до всего нового, освоив «Микиз шелтер», переместился в зловонный «Тилбери»[26], где за первым темным поворотом туннеля уже расстегивали ширинку, чтобы отлить на стену, а то и присаживались облегчиться по-большому. При неблагоприятной тяге все помещение наполняла оглушительная вонь. Изобиловали комары, во множестве скакали блохи. И в это же самое время, как объяснял Гарри его отец, в вакхических погребах отелей «Савой» и «Дорчестер» богатые ублажали себя копченой лососиной и марочными винами, танцевали и развлекались с девицами.