На нашей стороне место совсем безлюдное. Может, поэтому мне и кажется, что страшнее «Волчьих ворот» на всем свете нет. За каждым камнем либо шпион с пистолетом, либо контрабандист чудится.

Подбежал чуть ли не к самому моему носу какой-то глупый зверек, фыркнул сердито — я так и обомлел. В сторону отодвинулся и думаю, что делать? Поляков в потемках, а все же заметил и весело шепчет мне:

— Лежи, не тормошись. Это дикобраз. Слышишь, как иголками зашумел? Он их вперед выбрасывает, оборону принимает…

Ночь тихая, теплая и какая-то липкая. Дышать нечем. А тут еще комары и москиты донимают. В речке черепахи надоедливо скрипят. В горах безутешно воют шакалы. Постепенно, когда ко всему пригляделся да прислушался, вроде и боязнь у меня пропадать стала. Осмелел. Только глаза болят. Поляков и Патрушев лежат спокойно, как у себя на огороде, и глаза до одури не пялят: глядят нормально и будто думу какую думают. А дума та, наверно, о родном доме, о милой девушке, а может, еще о чем хорошем.

Интересно и все-таки немножко страшновато. Слух напряжен так, что в ушах звенит. Все слышу: и как травинки между собой тихо переговариваются, и как майский жук сердито возится в пахучей полыни. Кузнечик скрипнул, должно быть, переступил своими голенастыми ногами. Где-то недалеко полевка зашуршала и пискнула, похоже, в пасть змеи угодила…

Вдруг за спиной, откуда-то сверху камешки вниз покатились. Прямо на нас катятся, словно их кто-то покидывает с вершины горы. Припал я ближе к земле и вижу: с горы кто-то спускается. Толкнул в бок старшего, а сказать ничего не могу: в горле пересохло.

— Лежи спокойно, — отвечает Поляков. — Без моей команды не выскакивать.

Прошла еще минута. Терпение начинает сдавать. А сверху по-прежнему мелкие камушки сыплются, да по земле тихий шумок идет. Из-за мохнатой тучки выглянул месяц, осветил все вокруг, со всех сторон поползли тени.

По косогору прямо на нас спускались два ишака с вьюками. Осторожно, будто ощупью, ступали они между камней и шли по тропинке к границе. Я снял с предохранителя затвор винтовки и пошевелился, чтобы как следует изготовиться. Поляков опять сигнал подал: «лежать, ждать указаний». Вот так задача! А ишаки — чак-чак-чак — постукивают коваными копытцами, легонько пофыркивают — комаров, наверно, отпугивают и ни на что не обращают внимания. На спинах у ишаков тяжелые вьюки. А людей нет. Что за чудо? Мне совсем жарко стало от нетерпения. Головной ишак уже в пяти шагах от меня. Я опять Полякова в бок толкнул. Он как не слышит. Ишаки продолжают свой путь, со мной поравнялись, опахнули крепким запахом стойла и пошли дальше. Куда они идут, что везут — все темной ночью покрыто. Может, во вьюках люди сидят, шпионы или диверсанты? Может, ценная контрабанда? Лежу и Полякова про себя поругиваю.

«Зачем отпустили? Зачем?» — стучит у меня в голове.

Ночь идет своим чередом. Над «Волчьими воротами» раза два месяц появлялся и снова прятался в тучах. Тишина на границе такая, что ясно слышится и шелест травы, и живые вздохи земли, и тревожный стук сердца. Но вот мой слух опять уловил шорох камней на косогоре. И хотя еще ничего не было видно, Поляков шевельнулся и ногой дотронулся до меня: «внимание! будь наготове!» Снова полетели камни и столько их — хоть в землю зарывайся: по ногам и рукам бьют, мелкая крошка на голову сыплется. На косогор целый табун скотины высыпал — ишаки толпой к речке двигаются.

Поляков отдает приказание: приготовиться к бою. Подпустили лопоухих нарушителей метров на пять. Поляков как гаркнет:

— Стой!..

В распадке загудело, заухало, затряслось, ровно бы скала рушилась — эхо так и покатилось по границе. В ответ выстрелы недружно захлопали. Ну, и мы беглый огонь открыли, а потом вскочили на ноги, штыком и прикладом начали действовать.

И вот тут, в этой кутерьме, я все позабыл: страх, опасность, действовал не я, новичок, а кто-то совсем другой.

Не прошло и десяти минут, как все было кончено. Контрабандисты побросали оружие. Они совсем растерялись: ведь уверены были, что путь их свободен, а тут ловушка, да еще какая! Сбились в кучу, воздели к небу руки. Похоже, молятся. Их было немного — человек семь, а мне-то показалось, что с хлебным караваном через границу идет не меньше полусотни вооруженных до зубов бандитов.

Поляков три раза подряд выстрелил — тревожных с заставы вызвал. Потом приказал мне охранять контрабандистов, а сам вместе с Патрушевым принялся обыскивать место столкновения, собирать в балку разбежавшихся ишаков.

Прибыли тревожные, приняли задержанных, караван ишаков с вьюками — их было больше двадцати голов — и погнали к заставе. Нам еще рано было возвращаться. Мы с Патрушевым молча тронулись вслед за Поляковым. Он решил сменить место — сегодня уже ни один нарушитель не посмеет идти по этому косогору.

Страшно хотелось курить. Я уже полез было в карман. Патрушев угадал мое желание и, потянув за рукав, тихо сказал:

— Нельзя, не рассвело еще, обождем немного. — Он вздохнул и долго молчал, затем опять тихо заговорил:

— Слышишь, Вьюга, понял что к чему?

— Понял, — не сразу ответил я. Мне стало стыдно перед старыми пограничниками.

Поляков придержал коня, повернулся ко мне — в сером рассвете лицо его выглядело немного утомленным, но все таким же спокойным и задумчивым.

— Думал, маху дал, что пропустил этих чертей, — сказал он. — И поругал же я себя… В общем-то ладно получилось, — заключил он, пристраиваясь справа ко мне. — Так, что ли?

— Наверно, так, — ответил я.

— Волнуешься ты очень и терпения у тебя маловато, — продолжал он. — Это пройдет. Столкнешься еще разок-другой, и будет порядок. По первости что не бывает, да еще в темноте. Ночью-то ведь и на чердаке своей избы робость берет, а здесь граница…

Я молчал. Мне было немного совестно слушать спокойный голос бывалого пограничника, но я не обижался. И тут же дал себе честное слово никогда больше не горячиться в наряде.

Утром мы выехали с заставы, спустились в сухую балку и направились в тыл. Задача была общая: следовать дозором по краю камышовых зарослей, которые начинались от солончаковых болот, затем снова выйти к границе, а к ночи вернуться на заставу. Мы ехали долго — некуда было торопиться. Пинегин, отделенный командир, ехал впереди и тихо насвистывал. Я глядел на пыльную, с темными полосами ремней спину Пинегина, на серебристую соль, выступившую на его широких лопатках, и думал о том, что этот светлоглазый парень забыл, наверно, что он командир, что позади едем мы, Аршак Симонян и Матвей Вьюгин, и что путь наш идет по пустынной, выжженной солнцем пограничной земле.

А жара — не продохнешь. Перед глазами какая-то прозрачная пестрота. Куда ни глянь — миражи: то безбрежное море серебристыми волнами играет, то чудесный дворец на горизонте появится, то хрустальные фонтаны вдруг взметнутся из-под земли. Доехали до камышей — и здесь нет прохлады. Над болотами ядовитый туман, по камышинам порхают какие-то серенькие пичужки, уныло попискивают. На камнях греются черепахи и огромные болотные змеи.

Симонян тоже что-то замурлыкал себе под нос: непонятное, по-своему. Но Пинегин вдруг спрыгнул с коня и подобрал что-то с земли.

— Откуда эта штука попала сюда? — спросил он, распяливая на руке зеленоватого цвета берет. Мы тоже удивились, но, должно быть, по-разному. Мне, например, показалось все очень обыкновенным: кто-нибудь шел по этому месту и потерял берет, а может быть, просто-напросто бросил — старенький беретишко-то!

А Пинегин продолжал что-то искать, щупал руками пыльные, покрытые паутиной колючки, ползал по земле — настоящая ищейка.

Наконец он поднял голову, взглянул на Симоняна и спросил:

— Знаешь, чья эта шапочка?

— Не знаю..

— Профессора, который по степи ездит, мышей ловит.

— Ага, точно! — ответил Симонян.